Людмила Бояджиева - Бегущая в зеркалах
Жизнь Брауна, состоящая из бесконечных рискованных предприятий, был столь опасной и напряженной, что мысль о семье не приходила ему в голову, да и память о Виктории, запечатленная в названии красавицы-яхты, не терпела измены.
Зная правду о сталинском терроре, концлагерях и бессмысленных жертвах и воспылав поначалу надеждами на спасение Родины, Остап вскоре убедился, что его усилия и старания мощной организации наталкиваются на незримое сопротивление — нежелание знать правду самого советского народа, пребывающего в неком гипнозе. От разоблачений XX съезда и хрущевской оттепели повеяло переменами, но и они оказались достаточно иллюзорными.
Однажды, находясь под влиянием советского «весеннего» обновления, Остап хитрыми путями направил крупную сумму на счет заводской школы, выстроенной на месте его бывшей, разгромленной. Легализовать и обосновать этот дар через «Общество дружбы» стоило вдвое больше.
Осенью шестьдесят седьмого Браун, наконец, получил возможность посетить родной город, связав этот визит со съемкой спонсированной им документальной ленты «В рубиновых лучах тоталитаризма».
Свидание с обновленным городом-героем Волгоградом потрясло Остапа. Широченные светлые проспекты, фонтаны и цветники открылись его взору с балкона гостиницы «Интурист», выходящего прямо на центральную площадь. Напротив высилась колоннада драматического театра, вниз к Волге, забранной в гранитную набережную, спускалась торжественная «Аллея героев», где у подножия высокой каменной стеллы горел «вечный огонь».
Черный камень, словно застывшая на века звенящая нота — вопль гордости и муки — устремлялся в бледное августовское небо. Высокие алые цветы, будто выкроенные из знаменного кумача застыли в торжественном карауле. Остап неотрывно смотрел на пляшущее в центре гранитной звезды негасимое пламя, переполненный любовью, гордостью и смятением — сумбурным напором тех прекрасных, возвышенных чувств, для которых наверное, и рождается человек.
В эти огненных язычках остались его отец и брат, его школьные друзья и дворовые соседи, его спортивные соперники, толстозадый филателист «Марик-очкарик», киношный «мазила» Толяныч — все те, кто не ведя того, стали героями. Здесь была и часть его, Остапа, души, призывая другую, живущую, к действию. Его совесть, обостренное чувство гражданского долга, заложенное с детства, требовали подвига во имя Добра и Справедливости понятий для Остапа всегда высоких незыблемых.
…А потом, обойдя сложным маневром бдительную «переводчицу», Остап и Дани попали за пышно декорированный фасад. Город вытянулся вдоль Волги на семьдесят пять километров и две трети из них представляли собой бесконечное серое поле без садов и деревьев, без каменных стен и оград. Кладбищенское уныние курганчиков-землянок, оглаженных суховеями, тянулось к степному горизонту, рассекаемое трещинами глубоких оврагов. Люди, выныривающие откуда-то из глиняных недр, казались великанами, а школьницы — в белых праздничных фартуках, весело болтавшие у остановки районного автобуса среди этого «захоронения» живых героев Сталинграда, привели Дани в состояние шока.
Мать Остапа умерла пару лет назад, могилы ее он так и не нашел. Зато увидел каменного Кастро у памятной ему школы, получившей по гордому заявлению директора, специальный фонд из «Общества дружбы» на сооружение бюста герою кубинской революции, и с горечью отметил, что стал, таким образом, невольным анонимным инвестором острова Свободы.
Остап не стал снимать на пленку город землянок, не смог — это была его личная боль и его позор. Он отвел душу на волжских пейзажах и грандиозном мемориале Мамаева кургана. В эти минуты среди запечатленной в камне памяти о войне, о ее героях и подвиге, он был лейтенантом Гульбой, он был среди тех, кто ушел, кто спас от врагов эту землю. Охваченный небывалой жаждой деятельности, подвига, готовностью принести себя в жертву, Остап пребывал в смятении. Как помочь этим победившим героям, покорно захоронившим себя в землянках, оплачивающих своим трудом, богатством отвоеванной земли, гигантскую, смертоносную военную индустрию? Как помочь этим родным людям — этим девочкам в белых передниках, этим женщинам-стукачам, заслоняющим грудью свою беду от циничных иностранцев, этим пьяницам-работягам, заваливающимся после смены в пыльный придорожный бурьян? Как помочь этому могучему, щедрому, великодушному, слепому народу? Остап не знал. Он лишь верил, что никогда ничего не забудет, что везде и всегда останется сыном этого города, камень от развалин которого он тайно увез с собой.
9
Вернувшись в свою комфортабельную и опасную европейскую жизнь, Остап еще крепче сжал зубы и кулаки, подключившись к горячей «чехословацкой зоне».
«…Наиболее агрессивные силы международной реакции, опираясь на военный и разведывательный аппарат НАТО, всемерно поддерживают контрреволюцию в Чехословакии, рассчитывая вырвать эту страну из социалистического содружества» — писала советская пресса, преувеличивая силы противника, но и почти не искажая сути.
ИО было известно, что в советских верхах, потерявших надежду подчинить себе вышедшие из-под контроля «антисоциалистические» силы, готовит решительный удар. Работающий в Праге в качестве корреспондента «Франс пресс» друг и многолетний соратник Остина по ИО Натан Камм, должен был обеспечить информацию о предстоящей акции СССР в среде чешской интеллигенции через «Клуб 231»*, (*На основании статьи 231 Конституции Чехословакии каралась антигосударственная и контрреволюционная деятельность) возглавивший оппозицию КПЧ. «Процесс реформ необратим=» успокаивали себя антикоммунисты, рассчитывая на поддержку народа и мировой общественности.
И вот Натан лежал перед Остапом, белый как полотно от потери крови, с затихающим обессиленным сердцем. Сбросив столбнячное оцепенение, Браун начал действовать быстро и собранно, мгновенно просчитав план действий.
Во-первых, Натану необходима срочная медицинская помощь, во-вторых, его появление на острове и во Франции вообще необходимо сохранить в тайне. Исходя из этих двух соображений Остап приняли решение доставить Натана в клинику находящуюся в предгорьях Альп. Этот небольшой, затерявшийся среди холмов санаторий принадлежал доктору Леже, дважды помогавшему Брауну. Занимался профессор Леже в основном, специфической, полулегальной деятельностью, связанной с ортопедией и лицевой пластикой. Клиника оказывала клиентам довольно интимную помощью — в тех случаях, касающихся в первую очередь актеров и государственных деятелей, когда усилия медиков не должны были получать широкой огласки. Но прежде всего, раненному, перевязанному вплоть до живота набухшими кровью бинтами, необходима была срочная медицинская помощь.
