Джиджи Грэйзер - Мужеедка
— Недолет, — вполголоса заметила Кларисса Грэйви.
— Чего и следовало ожидать, — отозвалась та. — Пора раздобыть горючки.
Грэйви повернулась к официанту, который тоже пялился куда-то вдаль, как вдруг грянуло сразу два выстрела. Грэйви с Клариссой, отчаянно завизжав, рухнули на пол, обхватив головы руками.
Время тянулось бесконечно. Когда раздались аплодисменты, Грэйви с Клариссой открыли глаза.
— Кларисса, дорогая, — окликнула Синнамон, — с тобой все в порядке?
Кларисса и Грэйви торопливо встали, помогая друг другу.
— Нашла! — воскликнула Кларисса, протягивая руку.
Грэйви сделала вид, будто что-то берет с ладони, и сунула это «что-то» себе в рот.
— Викодин, — пояснила она толпе.
— Милая, надеюсь, мы вас не напугали? — обратилась Синнамон к Клариссе. — Это мой Джо Третий развлекается.
Все буквы «а» у нее тянулись, как резиновые.
— Сейчас он придет, дорогая. — Синнамон взяла Клариссу под руку. — Любит пострелять птиц перед ужином. Чаще всего — куропаток, но иногда, если повезет, может сбить и пару уток.
— Уток? — с дрожью в голосе переспросила Кларисса. — Уточек? Кря-кря?
Все взоры устремились на нее.
— Потом Мэйбеллин отрежет им головы, ощиплет и сделает чили, — пообещала Синнамон.
— Ох, твою мать, — прошептала Грэйви. — Господи Иисусе!
— Иисус был охотником, — отозвался похожий на баклажан мужик в твидовом пиджаке, который был ему впору разве что в колледже, и протянул стакан с мятным джулепом Грэйви.
Та уже рухнула в садовое кресло. Вздумай Грэйви перевернуть кресло, она обнаружила бы, что удостоилась чести восседать на мебели начала века. Восемнадцатого.
К ужину были приглашены тридцать человек.
А теперь перечитайте еще раз. К ужину были приглашены тридцать человек. Что значит: тридцать человек (тридцать взрослых, полноразмерных человеческих существ) смогли разместиться за столом. Синнамон рассадила всех (что заняло некоторое время), двигаясь по зале, словно прима-балерина на дебютном выступлении в королевском театре. Грэйви с Клариссой оказались друг напротив друга. Грэйви попала между парнем в костюме с бабочкой и мистером Твидом, который явно вознамерился довести свою соседку до нервного срыва.
Мистер Твид выдвинул для нее стул, чем потряс Грэйви настолько, что она не решилась сесть, — похоже, испугалась, что перепутала места. Мистер Твид, помявшись, жестом пригласил садиться. В конце концов, ему даже пришлось изображать это действие пантомимой.
Кларисса рассмеялась. Конечно, не стоило мазать всех представителей вида одним гелем для волос, но мужчины в Лос-Анджелесе всегда славились аллергией на хорошие манеры; отодвигать для дамы стул было не в их обычаях. Грэйви округлила глаза и присвистнула.
Внезапно в столовую гигантским кенгуру впрыгнул великан со снежно-белой шевелюрой, в оранжевой куртке и охотничьей шапочке. В руках он держал нечто похожее на двенадцатизарядный револьвер (догадка Клариссы, припомнившей старые фильмы с Бертом Рейнолдсом).
— Черт возьми, вы это видели?! — заорал он. — Люди, мне нужен свидетель!
Все заговорили разом, кроме Грэйви и Клариссы, а великан с грохотом швырнул револьвер на стол (Грэйви и Кларисса вновь оказались единственными, кто пригнулся от страха), осушил до дна стакан с бурой жидкостью (Кларисса решила, что это бурбон, но опять же лишь благодаря образованию, почерпнутому в фильмах, где все герои с южным акцентом пили неразбавленный бурбон) и утер рот тыльной стороной ладони.
— О-е-е! — завопил он. — Сейчас взорвусь! — И опустил кулак на стол, опрокидывая стаканы с водой.
— Джо Третий, — Синнамон поднялась с места, — немедленно садись. Ты раздулся, как индюк.
Муж невинно воззрился на жену:
— Я толстый и очень довольный, моя сладкая.
— Ты позоришь себя и — главное — свою жену, — отрезала Синнамон. — А теперь сядь и веди себя прилично. Здесь твоя невестка. Она хочет нам кое-что сказать.
Весь стол выжидательно обернулся на Клариссу.
«Выжидательно, — отметила она про себя. — Самое подходящее слово. Мы все чего-то ждем…»
— Здравствуйте, мистер Джо Третий, — обратилась Кларисса к свекру. — Я Кларисса. — И умолкла, ожидая чего-нибудь ужасного, типа медвежьих объятий.
Ничего не последовало.
— Я — жена Аарона, вашего сына.
— Это я знаю. Кончай жевать кашу. Вываливай.
Кларисса испугалась, что сейчас ее вывернет прямо на обтянутые бархатом стулья (ок. 1852 г.). Послышалось рычание.
— Ну? Лущи горох, — подгонял ее Джо Третий.
Кларисса уставилась на него во все глаза.
— Лущить… Знаете что, это все пустяки… — заявила она. — Я лучше подожду.
— Ждать? Ждать будешь своего пса, озимых и рождественское утро, — громыхнуло в ответ.
Кларисса посмотрела на Грэйви. Та пожала плечами. Ни одна из них не поняла ни слова из речей Джо Третьего. Клариссе вся сцена напомнила школьную поездку по обмену в Киото. Там тоже никто не говорил на ее родном языке.
Время шло. Все молчали. Кларисса слышала, как тикают ходики (пять поколений в семье, по словам Синнамон) в холле.
Все замерло, как в магазине «Барнис» за день до распродажи.
Мозг Клариссы работал на гиперскоростях, прикидывая возможные последствия объявления, сделанного за ужином. Она знала, что оказалась на вражеской территории, — как десантник времен Второй мировой войны, выброшенный за линию фронта, — но насколько далеко? Что ближе — французская граница или концлагерь? К тому же ей не нравилось, как одеты эти люди, а значит, она не могла им доверять.
И она выбрала ложь.
Кларисса поднялась с решимостью отчаяния.
— Во-первых, я хотела бы сказать, как я благодарна мистеру и миссис Мейсон, Синнамон и Джо Третьему, за то, что они приняли меня в своем доме. Тут у вас просто… просто замечательно. Да… — она начала запинаться, — мы чудесно проводим время. Теперь я понимаю, почему Аарон так часто и с такой любовью говорит о своих родителях.
Джо Третий уставился на Клариссу с таким выражением, словно она только что откусила голову живой гремучей змее. Синнамон, похоже, чем-то подавилась. Кларисса не решалась взглянуть в ее сторону, но, судя по всему, не меньше двух унций джина попали свекрови не в то горло.
Паршиво…
Исподтишка Кларисса покосилась на Грэйви, которая задрала брови почти до макушки. Аарон никогда не говорил о своих родителях, разве что в тот раз, когда объявил, что они от него отреклись. Аарон не любил своих родителей.
