Вера Колочкова - Синдерелла без хрустальной туфельки
— Да так-то оно так, конечно… — вздохнула горестно Ольга Андреевна. — Только хочется мне, знаете ли, чтобы они жили хорошо, внуки мои… Будто я вину какую перед ними за себя чувствую, знаете… И чтобы по жизни они определились получше. А вся эта любовь — она такая вещь ненадежная… Прерий душистых цветы…
— Нет, уважаемая моя Ольга Андреевна, никакие такие не цветы, вовсе вы и не правы! — решительно перебила ее мудрая Лерочка Сергеевна. — Любовь — она ж чудеса всегда творит! Вот признаюсь вам сейчас откровенно, как на духу — я ведь ни за что тогда за вас не взялась бы, если б не увидела в семействе вашем любовь эту… Без нее, без любви-то внуковой, ни один массаж бы вам не помог, даже самый что ни на есть расчудесный!
— Ну, так то внуковой… — нерешительно произнесла Ольга Андреевна, с удивлением разглядывая свою массажистку. Никак не ожидала она от нее такой вот мудрости…
— А вы думаете, так уж часто ее теперь можно встретить, внукову эту любовь? Гораздо, гораздо реже, чем вы думаете… — грустно произнесла Лерочка Сергеевна и усмехнулась так же грустно, и помолчала выразительно. А потом тихо совсем добавила: — И слава богу, что Василисочка ваша влюбилась в такого хорошего парня! Потому что она из таких как раз, которые любить умеют! И дай ей бог…
— Что ж, может, вы и правы, дорогая моя Лерочка Сергеевна, — так же тихо вздохнула ей в ответ Ольга Андреевна. — Даже скорее всего, что правы… Только трудно ей будет, Васеньке моей, очень трудно…
— А чего вы тут так интимно шепчетесь, а? — заглянула к ним на кухню Василиса. — Лерочка Сергеевна, вы кофейку сейчас выпьете или потом?
— Потом, потом, Василисочка. Вези давай бабушку в комнату, нам с ней к делу приступить не терпится. Знаешь, когда появляется первый результат твоей работы, уже так хочется довести ее до конца…
А пришедшая через час Колокольчикова снова перепугала их дверным звонком. Так же, как и Лерочка Сергеевна, смотрела на них растерянно и моргала длинными светлыми ресницами, и таращила темно-синие свои глазищи, пока Петька не обмяк наконец и не улыбнулся ей навстречу приветливо. Галантно забрав у нее из рук первым делом толстый ранец-портфель, он помог ей раздеться и повел в свою комнату, и вскоре две светлые головки уже склонились над учебниками — Колокольчикова девушкой оказалась педантичной, строгой и старательной, и пробелов в Петькином образовании из-за болезни ну никак не могла допустить. Правда, Петька на сегодняшний день оказался учеником никчемным — ничего не слышал, не понимал и не усваивал, только смотрел совершенно тупым и размытым взглядом в тетрадный листок — бедная Колокольчикова чуть было уж и не расплакалась от безуспешности своих стараний. Хорошо, что девочкой она оказалась, при всех прочих своих достоинствах, еще и очень терпеливой…
И следующий дверной звонок так же точно прошелся электрическим током по их бедным организмам, ударив молнией по позвоночникам и сделав ноги ватными. И снова они вдвоем оказались у двери, и снова Василиса непослушными пальцами возилась долго с замком. А увидев в дверях улыбающуюся Марину, сглотнула судорожно и приказала сама себе — все, хватит, не будет она больше так волноваться, она так с ума скоро сойдет просто-напросто…
Марина резво шагнула в прихожую и быстренько зыркнула по сторонам, оценивая обстановку, хотя по лицам Петьки и Василисы сразу поняла — нет, не приехала еще их загадочная немецкая мать, и Саши тоже наверняка дома нет, ушел куда-то, по заказам своим ремонтным, скорее всего.
— Ну, чего ты так волнуешься-то? — спросила она у Василисы, расположившись на кухонном стуле и наблюдая, как та, кутаясь лихорадочно в теплый платок, застыла изваянием у окна. — На тебе прямо лица нет! Приедет ваша мать, никуда не денется! Эх, счастливая ты, завидно даже…
— Чему завидно? — обернулась к ней Василиса.
— Ну, как это чему! Как человек скоро жить будешь, в достатке да удовольствии, а не у раковины стоять в судомойках… Говорю же — счастливая ты. И все само собой у тебя появится, за просто так, и не надо тебе будет ужом изворачиваться, чтобы придуркам всяким ласковые рожи строить да изображать из себя культурно-приветливую… Эх, везет же людям…
— Так я вроде и здесь ласковых рож никому не строю… — пожала плечами Василиса и снова отвернулась к окну.
«Да уж, с твоим узкоглазым да страшненьким личиком лучше этого и не делать. Все равно ничего не выйдет», — с отчаянной завистью подумала Марина. Впрочем, зависть эта вовсе не отразилась на собственном ее личике. Потому что воспитанным было личико, жизненной в нем надобностью замуштрованным и всегда, всегда радостно-приветливым навстречу любому потенциальному клиенту. А что делать? Как им, маринам, жить еще? Как прокормиться в чужом городе, когда надо выкроить из доходов своих небогатых и себе на существование, и домой матери послать надо определенную сумму каждый божий месяц… Не пропадать же им всем там с голоду, в рабочем поселке своем, благополучно забытом благополучными людьми, живущими в этом большом городе… Каждый как умеет, так на хлеб себе и зарабатывает. И пусть эта девчонка еще спасибо судьбе своей скажет, что не надо ей этих самых ласковых рож никому строить, и пусть катится побыстрей к этой своей немецкой чертовой матери… Не была Марина злой. Просто так судьбе своей сопротивлялась. Потому что если б не сопротивлялась, то и давно бы уже исчезла да растворилась в небытии, в поселке своем мертво-рабочем, и семья бы ее несчастная вместе с ней в нем бы растворилась…
— А Саша-то, знаешь, здорово Сергунчика отметелил… — вдруг весело произнесла она в Василисину спину. — Так его разукрасил, будь здоров… С чего это он на него так накинулся, а? Не знаешь?
— Нет. Не знаю… Чаю хотите, Марина? Давайте мы с вами лучше чаю попьем, а то меня прямо знобит-колотит всю…
— А давай! — махнула рукой Марина. — Чаю так чаю. А может, чего покрепче, а? Я сбегаю… Праздник ведь все-таки — мама ваша приезжает…
— Нет, не нужно, что вы… — засмеялась весело Василиса. — Я и так со вчерашнего вечера как пьяная хожу…
Она отошла от окна и не увидела уже, как в дворовую арку напротив их дома вскоре въехало такси, как из него, торопливо и щедро рассчитавшись с водителем, выскочила очень красивая, одетая в стильное черное пальто женщина и так же торопливо пошла в сторону их подъезда и, задохнувшись то ли от спешки этой, то ли от волнения, позвонила в дверь их квартиры. Опрокинув на ходу прямо на Маринины колени горячую чашку с чаем, Василиса снова бросилась на этот звонок, в коридоре столкнувшись с выскочившим из своей комнаты Петькой, и открыла на сей раз дверь быстро, и приняла в свои руки практически рухнувшую в них мать, и все они закричали-заплакали одновременно — и Аллочка, и Петька, и Василиса… Наблюдающие из дверей кухни и комнаты за всем этим безобразием Марина, Лерочка Сергеевна и Колокольчикова тоже от радостных слез не удержались, и только лежащая на своей постели и отдыхающая от массажа Ольга Андреевна почему-то не плакала, а смотрела прямо перед собой и улыбалась грустно. И чувствовала, что именно сейчас, в этот вот самый момент простила своей невестке трусливое ее бегство, окончательно уже простила… А потом, перебравшись с помощью вернувшейся к ней Лерочки Сергеевны в свое самодельное уродливое кресло-каталку и выехав с ее же помощью к ним в прихожую, она даже испугалась за Аллочку, очень испугалась. Потому что Аллочка, увидев ее в этом кресле и моментально все осознав, вдруг сползла из Петькиных и Василисиных рук прямо на пол и ткнулась дрожащей головой ей в колени, и она никак не могла от своих колен ее голову отодрать, чтоб заглянуть ей в глаза и сказать, что она вовсе уже никакой обиды на нее и не держит…
