Кэтрин Николсон - Лунные грезы
Корри не представляла, сколько времени просидела вот так, съежившаяся и измученная. Как посмела она забыть, что любовь – это несчастье? Ей, наполовину итальянке, знающей наизусть весь оперный репертуар, грешно не догадаться, чем все это закончится!
Но она оказалась не готова. Никто в мире не удосужился подсказать, что ее ждет. Корри подхватило ураганным ветром и понесло так внезапно, с такой силой, что сопротивляться было бесполезно. И это мучительное желание идти за ним на край света, держать за руку, жить в его снах и мечтах. Ей хотелось прижаться к нему. Хотелось сбежать. Спрятаться в его карман и просидеть там всю жизнь. Смотреть, как он бреется по утрам. Выведать о любимом все. Все на свете.
Но это невозможно, подсказывал ей какой-то животный инстинкт. Потому что сам он холоден, жесток и бесчувствен. Потому что она влюбилась в тень, в грезу, в человека, которого просто не существует. Настоящий Гай бессердечен и расчетлив. Он возьмет ее, использует и вскоре отбросит, как ненужную ветошь. И тогда наступит конец. Все ее великие замыслы и планы рухнули в одну безрассудную ночь. А тело предало ее, обмануло коварнее, чем злейший враг. Она впервые была с мужчиной, но на простынях ни капельки крови. Ни малейшей боли. Мать говорила, что такое иногда случается, когда находишь одного-единственного, предназначенного только для тебя. Все оказалось так легко, так естественно. Ему и в голову не придет, что она была девственницей. Корри растаяла от прикосновения Гая, приняла его в себя, будто делала это сотни раз. Все как он сказал – некоторые женщины теряют невинность едва ли не в тот день, когда произносят первое слово. По-видимому, она относится к таковым.
Итак, ни боли, ни крови. Ей нечего предъявить в свое оправдание после ночи безумной страсти. Только вот сердце ноет, истекая кровью, и эта рана никогда не затянется.
Но она не даст погубить себя, не позволит собственной неопытности и глупости стать причиной своей гибели. Не принесет себя в жертву этому человеку. Инстинкт самосохранения не подведет. Корри не может пожертвовать своей жизнью для недостижимой цели. Остался шанс, единственный шанс, если у нее хватит сил решиться.
Девушка медленно подошла к гардеробу и принялась бесшумно собирать вещи. Время не ждет. Придется действовать быстро, с хладнокровием хирурга, отсекающего раковую опухоль. Передернув плечами, Корри натянула желтое ситцевое платье. Как холодно… ужасно холодно… кажется, она превратилась в ледяную статую и никогда не оттает.
Корри твердила себе, что все пройдет. Но ничто не помогало, малейшее движение давалось с усилием. Голова раскалывалась, в горле пересохло. Каждым нервом, каждой частичкой тела она ощущала спящего за спиной человека. Корри поколебалась. Совершенный изгиб коричневого плеча неодолимо притягивал.
Может, стоит разбудить его, хотя бы для того, чтобы попрощаться. И тогда эта ужасная пустота исчезнет, а сердце перестанет кровоточить?
Именно в этот момент Корри отчетливо осознала, что худшее еще впереди. Почему, ну почему никто не предупредил ее, что выпустить тигра из клетки легче легкого, но загнать его обратно куда труднее. Сейчас она застыла. Окоченела. Но скоро она обретет способность чувствовать, и тогда ей несдобровать. Начнется смертельная схватка. Не с Гаем де Шардонне. Он вовсе не враг, хотя бы потому, что просто к ней равнодушен. Нет, у нее другой противник, гораздо серьезнее. Тот, от которого невозможно скрыться.
Она сама.
– Туанетт!
Горничная, испуганная непривычно резким окриком хозяина, едва не уронила лейку с водой„ из которой освежала букеты лилий в холле.
– Да, месье?
– Где мадемуазель Корри?
– Мадемуазель Корри? – робко переспросила Туанетт.
Хозяин выглядел бледным и усталым. Лицо хмурое.
– Боюсь, ее здесь нет, месье.
– То есть как это нет? Отправилась на прогулку?
Таким она хозяина еще не видела! Молча покачав головой, Туанетт вручила ему письмо:
– Ушла, месье. И оставила это для вас.
Гай испытующе вглядывался в лицо горничной.
– Когда? – коротко спросил он, уже совершенно бесстрастно.
– Не могу сказать, месье. Я не видела, как она уходила. Должно быть, очень рано. Сейчас спрошу Андре…
– Не стоит, – бросил хозяин, и Туанетт заметила, как дрожат его пальцы, вскрывающие конверт.
Внутри оказался тонкий квадратик желтого полотна, ненакрахмаленный, но тщательно сложенный. На выстиранной ткани еще остались едва заметные буквы. К салфетке был прикреплен листок бумаги. Всего три строчки:
«Контракт разорван. Пункт пятый. Форс-мажорные обстоятельства».
Гай выругался, скомкал записку и швырнул на пол. Туанетт со страхом заметила, что он вне себя от гнева.
– Это невозможно! – воскликнул он. – Совершенно немыслимо! У нее нет ни денег, ни знакомых в Париже! Куда она девалась?
Туанетт поежилась. Кажется, хозяин ужасно зол. И немудрено – Париж не место для одинокой молодой девушки! Немного поколебавшись, она все же решилась:
– Вероятно, месье, она все-таки знает кого-нибудь. По крайней мере регулярно получала письма.
– Письма? Из Англии, конечно?
– Да, месье. Но были и другие.
Туанетт умирала от страха, но назад возврата не было – пришлось продолжать:
– Я замечала адрес на конвертах, сэр, когда выбрасывала мусор из корзинки. Марки и штемпеля парижские.
Она поспешно опустила глаза, боясь, что наступившая грозовая тишина вот-вот взорвется.
– Ясно, – обронил Гай и не допускающим возражений тоном добавил: – Это все, Туанетт. Спасибо.
Шагнув в гостиную, он тихо прикрыл за собой дверь.
Глава 10
– Нет, нет, нет!
Карл Бейер в отчаянии схватился за белоснежную гриву волос и дернул с такой силой, что они встали дыбом. Подбородок сопрано задрожал. Но дирижеру было не до ее переживаний. Хористы, предчувствуя беду, встревоженно переминались с ноги на ногу.
– Мадам, – начал Карл таким безукоризненно вежливым тоном, что певица отшатнулась, как от пощечины. – Не могу ли я просить вас запомнить кое-что? Это французская опера, и вы играете французскую куртизанку, поэтому, кроме страсти, не мешало бы вложить в исполнение чуть-чуть легкости и, конечно, деликатности! Прошу вас не давать волю темпераменту!
Примадонна вспыхнула от гнева. Бейер поморщился. Он ненавидел генеральные репетиции^ Ненавидел уловки певцов, изменявших покрой костюмов без его ведома, чтобы сделать их удобнее или более выигрышными, так что театральный художник все время ныл и жаловался. Ненавидел неизбежную суматоху за кулисами, когда кринолин примадонны путался в ногах баритона. Ненавидел истерики, претензии, хаос, ошибки осветителей, бесконечные вынужденные перерывы и собственный голос, раз за разом повторявший:
