Пятая авеню, дом один - Бушнелл Кэндес
Это было три недели назад, а теперь на носу Рождество, и Филипп наконец назвал день, когда они пойдут на съемки сериала. Два дня Лола тщательно готовилась: сходила на массаж, нанесла автозагар, вызолотила отдельные пряди своих темных волос и купила платье от Marc Jacobs. После покупки сразу позвонила ее мать с вопросом, неужели дочь в самом деле оставила две тысячи триста долларов в бутике. Лола возмутилась, что за ней шпионят с помощью кредитной карты, мать и дочь поссорились – а такое с ними случалось крайне редко, – и Лола бросила трубку. Впрочем, мучимая раскаянием, она тут же перезвонила. Битель едва сдерживала слезы.
– Мама, что случилось? – настаивала Лола. Когда мать не ответила, она в панике выпалила: – Неужели вы с папой разводитесь?
– Нет, в этом плане у нас с твоим отцом все в порядке.
– Так в чем же дело?
– Ох, Лола, – вздохнула Битель, – поговорим об этом, когда ты приедешь домой на Рождество. А пока будь поэкономней.
Это была очень странная для Битель фраза, и Лола нажала «отбой», вконец озадаченная. Однако вскоре она решила, что для паники нет причин. Мать вечно расстраивалась из-за денег, но неизменно преодолевала свою скупость и, чтобы задобрить Лолу, покупала ей какой-нибудь милый пустячок вроде очков от Chanel.
Тем временем Филипп сидел в парикмахерской на углу, и мастер подравнивал ему каре. Уже тридцать лет Окленд ходил в этот салон на Девятой улице, в двух шагах от Пятой авеню. В семидесятых сюда заглядывала его мать; тогда клиенты и мастера ставили кассеты с музыкой в огромный здешний бумбокс и нюхали кокаин. Владелец салона был близким другом матери Филиппа, излучавшей флюиды очаровательной беспомощности, что побуждало окружающих всячески заботиться о прелестном существе. Обладательница трастового фонда, Анна отличалась еще и редкой красотой, но в ней был какой-то надлом, что лишь странным образом усиливало ее обаяние. Ее самоубийство в 1983 году никого не удивило.
Владелец салона по имени Питер делал Филиппу одну и ту же стрижку много лет. Он уже почти закончил, но Окленд тянул время. Зная, что Питер недавно вылечился от рака и возобновил ежедневные занятия спортом, он завел об этом разговор. Затем они побеседовали о доме Питера в горах Катскиллс и о том, как изменился их район Манхэттена. В глубине души Филипп жутко боялся предстоящего визита на съемочную площадку и неизбежной встречи своей прежней любимой и новой любовницы. Существует четкая разница между любимой женщиной и любовницей: первая считается уважаемой и благородной, вторая – временной и заурядной, а если речь идет о Лоле, то она еще и постоянно ставит его в неловкое положение.
Неприглядная реальность колола глаза. Чего стоил, например, обед с югославским режиссером. Обладатель двух «Оскаров» оказался глубоким стариком, пускающим слюни из дряблого рта. Его русская жена, одетая в золотое платье от Dolce & Gabbana (лет на двадцать моложе мужа – примерно та же разница, как у него с Лолой, прикинул Филипп), кормила режиссера супом с ложечки. Кинодеятель оказался брюзгой и грубияном, его жена – ходячим анекдотом, но все-таки югослав был живой легендой, несмотря на старческие причуды и глупую супругу, поэтому Филипп держался с глубочайшим уважением в продолжение всего обеда, которого ждал несколько месяцев.
Лола, напротив, вела себя отвратительно. Во время долгой беседы, когда режиссер объяснял суть своего очередного проекта (фильм о малоизвестной гражданской войне в Югославии в тридцатые годы прошлого века), Лола не отрывалась от своего айфона, рассылая текстовые сообщения, и даже ответила на звонок подруги из Атланты.
– Выключи сейчас же, – прошипел Филипп.
Обиженно взглянув на него, Лола подозвала официанта и заказала водку с «Джелло», объяснив сидящим за столом, что не пьет вина, поскольку вино – это для стариков.
– Прекрати, Лола, – одернул ее Окленд. – Еще как пьешь. Ты всегда делаешь то, что делают все.
– Красное я не пью, – возразила она. – А сейчас мне нужно что-нибудь покрепче, чтобы досидеть до конца этого обеда.
Затем она спросила режиссера, снял ли он хоть одно популярное кино.
– Популярное? – удивился старик. – Чито есть это?
– Ну как же, – ответила Лола, – кино для нормальных людей.
– А чито есть нормальные люди? – спросил оскорбленный в лучших чувствах режиссер. – Может, мои вкусы есть слишком сложны для молодой леди вроде вас?
Старик и в мыслях не имел сказать что-то обидное, но так уж вышло – языковой барьер и все такое, вот Лола и не упустила повода прицепиться.
– Это как же понимать? – начала она. – Я считаю, искусство предназначено для всех. Если люди не понимают кино, тогда зачем оно нужно?
– Вот в чем проблема Америки, – сказал режиссер, поднося к губам бокал вина. Испещренная коричневыми пятнами рука дрожала так сильно, что полбокала он расплескал на стол. – Избыток демократии – это гибель для искусства.
Остаток вечера сидевшие за столом Лолу попросту не замечали.
Возвращаясь домой в такси, Лола кипела от ярости, подчеркнуто отвернувшись к окну и теребя волосы.
– Что опять не так? – со скукой в голосе спросил Филипп.
– На меня никто не обращал внимания!
– Что ты имеешь в виду?
– Меня игнорируют, Филипп! Если я не ко двору, для чего меня всюду с собой таскать?
– С тобой бы все нормально общались, не сделай ты того глупого замечания по поводу фильмов этого югослава.
– Да он просто унитаз на подтяжках, кому нужно его кино? Ах, пардон, – ядовито поправилась она, – его фильмы!
– Он гений, Лола. Ему присуще своеобразие. И он по праву пользуется всеобщим уважением. Тебе надо научиться с почтением относиться к таким людям.
– Ты опять меня критикуешь? – завелась Лола.
– Я говорю, что ты в состоянии усвоить пару простейших жизненных истин!
– Слушай, Филипп, если ты еще не понял, я не признаю авторитетов. Мне плевать, какие у кого достижения. Я не хуже их, ясно? Да будь у него хоть три «Оскара»! Неужели ты считаешь, что награды ставят кого-то выше других?
– Да, Лола, я так считаю, – ответил Филипп.
В дом они вошли в полной тишине. Впрочем, эта размолвка тоже закончилась сексом. Лола знала: когда Филипп сердит на нее, ей обязательно удастся отвлечь его внимание новой сексуальной уловкой. В тот вечер она вышла из ванной в трусиках с вырезанной ластовицей, выставив эпилированный воском лобок – любовнику «на закуску». Филипп не устоял перед искушением, и на следующее утро все стало как раньше.
Филипп покачал головой, вспоминая Лолу. Парикмахер прошелся щеткой по его пиджаку, стряхивая срезанные волосы. В этот момент Филипп увидел за окном проходившего мимо Джеймса Гуча. Филиппа передернуло – еще один собрат по перу. Когда же это кончится? Сглазили его, что ли? Они с Гучем много лет прожили в одном доме и всегда сосуществовали самым мирным образом – не замечали присутствия друг друга. Но после достопамятной встречи в Paul Smith Окленд натыкался на Гуча чуть ли не каждый день. Он не собирался сближаться с соседом, но все яснее видел, что этого не избежать: типы вроде Гуча липнут тем настойчивее, чем решительнее их отталкиваешь. Вот и сейчас Гуч заметил его над выставленными в окне париками и, не в силах скрыть удивления, вошел в салон.
– Как поживаете? – радостно спросил он.
Филипп кивнул, стараясь избежать разговора. Если он заговорит, сосед не отвяжется.
– Не знал, что здесь и мужчин стригут, – сказал Джеймс Гуч, оглядывая фиолетовые бархатные кресла и драпировки с бахромой.
– Сто лет тут мужской салон, – буркнул Филипп.
– Как близко от дома! Может, я тоже буду сюда ходить, а то по старой памяти езжу к мастеру в Верхний Уэст-Сайд.
Филипп вежливо наклонил голову в знак одобрения.
– Там мы жили раньше, – продолжал Джеймс Гуч. – Жена спасла меня от однокомнатной квартиры и раскладушки. Если бы не Минди, мы до сих пор ютились бы в Верхнем...
– Ну, вы преувеличиваете, – перебил Филипп, вставая.
