Измена. Серебряная Принцесса (СИ) - Ли Стеффи

Сознание до сих пор пребывает в некоем мутном пограничье, не сумевшем ни полностью отринуть старую кожу, ни принять новую правду.

Я все еще качаюсь на маятнике. Размышляю и пробую горький вкус реальности. Вкус настолько силен, что разъедает все твои привычки и понятия о правильности.

Переступив порог родного дома, ощущаю дикую усталость. Она валит с ног. И я, как вор, поднимаюсь к себе в комнату, не желая никого видеть.

Спустя полчаса, умывшись и переодевшись в пижаму, валяюсь на кровати, как в дверь моей комнаты раздается негромкий стук. Он заставляет вздрогнуть и нервно посмотреть в сторону двери.

— Кто там? — спрашиваю, прекрасно зная ответ.

— Ты не голодна? — раздается голос Констанции. — Мы с твоим отцом собираемся ужинать. Я пришла спросить, стоит ли нам тебя ждать?

— Нет. — спешно отвечаю, а сердце в груди так и порывает вырваться.

Меня одолевает странное желание вскочить с кровати, подбежать к двери, резко ее распахнуть и просто посмотреть на Констанцию. В ее глаза. Проникнуть в ее мысли. Узнать, какая она на самом деле. Увидеть ее совершенно новым взглядом, не искривленным, не тем, который мастерски был мне навязан.

— Хорошо, я ему передам. Отдыхай. — первый раз я улавливаю правду. И она ранит. Ранит, так как в ее голосе нет того холода или безразличия, который я так привыкла отчетливо различать. Он звучит ровно и спокойно, без морозных игл, а ведь они столь навязчиво чудились мне в каждой ее фразе.

Откидываясь на подушку, закрываю глаза и стараюсь вспомнить наше с ней знакомство. То первое общение, когда она только-только въехала в наш дом. Они не отмечали с отцом свадьбу, и я никогда не спрашивала, чья это была инициатива — пойти в загс и тихо расписаться, никого при этом не позвав. Точнее, папа звал меня, но мы с бабушкой сразу ему сказали, что на подобное он может даже не рассчитывать.

Я намеревалась избегать и игнорировать мачеху, чтобы не обидеть маму, которая, наверняка, горевала, наблюдая, как отец нашел себе другую. К тому же — ее родственницу. Ба всегда с особой желчью делала на этом акцент. Говорила, что у Констанции отсутствуют элементарные понятия стыда. И тут же высокомерно добавляла: «Хотя, куда ей, с ее-то деревенским воспитанием…»

И сейчас я не могу не поразиться тому, насколько лицемерной личностью является Зинаида Львовна… Она же знала… Знает! И все равно так себя вела! Но все же мне невдомек, зачем она настраивала меня против мачехи. Зачем? Ведь ее дочь ушла в другой мир. Так что это ей давало? В чем выгода? Она же ничего с этого не получала…

Я бьюсь над этим вопросом, и все равно не могу найти ответ.

А Констанция первое время будто боялась меня, но при том хотела наладить со мной контакт. Да, хотела и отчаянно пыталась — теперь я честно могу это признать.

Иногда я ловила на себе ее робкие взгляды, и они бесконечно меня раздражали. Бабушка столько раз говорила, что Констанция воплощение самого страшного лицемерия, и я глазом не успею моргнуть, как она одурачит меня, выстроив образ святоши, и переманит меня на свою сторону.

Я всегда прекрасно усваивала наставления Зинаиды Львовны и не поддавалась попыткам мачехи приблизиться ко мне. Если она старалась заговорить, я могла сослаться на усталость и немедленно уйти в свою комнату. Если она задавала мне вопрос, я силилась ответить максимально односложно, и сделать это так, чтобы она ясно поняла — желания поддерживать с ней диалог нет и вряд ли оно когда-то возникнет.

А когда она заикнулась о том, чтобы переделать некоторые комнаты в доме и убрать из него мамины вещи, тогда я под чутким руководством ба, сделала все возможное, чтобы у мачехи никогда не получилось осуществить задуманную перепланировку.

И если задуматься, Конни никогда не говорила ни одного слова против. Она чаще всего молча со всем соглашалась, и я отчего-то думала, что это все папа на нее так повлиял. Заставил принять мою сторону.

Затем она постепенно сократила, а потом и вовсе прекратила свои попытки по сближению. И между нами установился холодный нейтралитет, который, как я считала, устраивал нас обеих.

Единственное, что меня нервировало, что она никак не желала прекращать у меня интересоваться тем, как у меня идут дела и не голодна ли я. Но я более или менее смирилась…

А сейчас на меня вдруг обрушивается обида. Обида за ту несправедливость, которую она должна была переживать все это время под крышей этого дома. Из-за меня! Несмотря на то, что я на нее ужасно злюсь, я не могу остановить поток слез, хлынувший из глаз.

Когда мне, наконец, удается успокоиться, я осознаю, что существует еще одни волнующий вопрос, на который я не знаю ответа. Бабушка Глаша ничего по этому поводу не сказала, а я была и так слишком придавлена всей той информацией, свалившейся на голову, чтобы суметь трезво мыслить.

Но сейчас не прокрашенная деталь пазла мучает меня. Мне неизвестно, имеет ли представление о случившемся отец?

Скорее всего, нет.

Должно быть, его тоже обманули…

Иначе разве папа стал бы так себя вести, если бы знал правду? Разве он не постарался бы открыть мне истину и улучшить наше общение с Конни?

Я должна узнать это наверняка.

Стремление открыть и эту завесу вспыхивает во мне так сильно, что я не могу и дальше спокойно лежать на кровати.

Вскочив, быстро направляюсь в гардеробную, спешно переодеваюсь в одно из своих домашних платьев и, нервно посмотревшись в зеркало, совершаю парочку глубоких вдохов, которые совершенно не помогают успокоиться, и решаю присоединиться к семейному ужину.

Глава 45

Я не чувствую вкуса еды. Внутри меня выключены все рецепторы. Тело настроено лишь на анализ, сканирование и изъятие правды.

Отец, как и всегда, сидит во главе стола, выглядит довольным и то и дело смеется. Он рассказывает что-то по поводу своей работы, но я его практически не слышу. Слова долетают до моего слуха и сразу же уносятся прочь.

По левую руку от папы и ровно напротив меня сидит женщина. Она та, кого я на протяжении нескольких сил отталкивала всеми силами, не ведая, что именно в ней долгое время так отчаянно нуждалась.

Мои глаза жаждут взглянуть на нее, но никак не могут решиться. Им страшно. Стыдно. Волнительно. И они не хотят выдать себя.

Выдать. Что. Я. Знаю.

Они избегают ее лица и фигуры с тех самых пор, как я спустилась вниз и, двигаясь на шум голосов, ощущала, как ноги наполняются свинцом.

Мое сердце колотиться так сильно, словно для него больше не существует запретов, и оно решило немного сойти с ума.

Когда я вошла в гостиную, в меня тут же вперились две пары глаз. Кажется, папа обратился ко мне с вопросом, и мой рот каким-то чудом смог выдать вполне адекватный ответ.

Зинаида Львовна, мои вам аплодисменты, вы изощренно испортили мою жизнь, но научили держать лицо даже тогда, когда горло одолевает непреодолимое желание кричать, а руки покалывает от мысли крушить всю разложенную на столе посуду.

Я заняла свободное место, положила себе кусок мяса и уткнулась в тарелку. Спина, ровная как штык. Вилка, нож, аккуратные движения, полные концентрации. На лице — штиль, в душе — шторм из грохочущего стресса.

А потом ко мне обратилась она.

Кровь в венах замерла. Время качнулось. Ее голос показался другим.

Совсем не противным…

Я медленно отправила в рот кусок мяса, проглотила вместе с ним все отчаянно рвущиеся наружу страхи и подняла глаза.

Конни чуть заметно улыбнулась и спросила, не желаю ли я попробовать салат с гребешками и манго.

— Твой любимый, — как бы невзначай добавила она.

Мои глаза забыли, что умеют моргать, и уставились на нее так, будто пытались разглядеть что-то сквозь ее кожу.

Я слегка качнула головой, отказавшись от предложенного блюда и вернула взгляд к тарелке. Но вместе с тем я будто избавилась от проклятия, мешавшего смотреть на нее.

Я посмотрела, увидела, и мир не рухнул. Не исчез.