В глубине тебя (СИ) - Ренцен Фло

В полубреду я закемариваю на четверть часа, не больше.

В туманах пауэр-нэпинга вижу себя: бегу босая, в летнем платье, бегу в проливной дождь, бегу через весь город — или просто пробегаю насквозь Веддинг. Куда бегу? Наверное, на день рождения к Рику. Наяву ни разу не была. И он у меня не был. Наверно же, конец июля. Июль поливает на меня, я промокаю до нитки. Бегу быстро, как девочка из рекламы кроссов или дезодоранта. Камера показывает мой бег замедленно, издалека, то сбоку, то сверху, а с неба на меня очень художественным крупняком падают преувеличенно огромные дождевые капли. Взбегаю на мнимое крыльцо мнимого особняка — таких сроду нету в Веддинге — где мнимым образом живут Рик и Нина. Когда Рик открывает дверь, я не даю ему подарка — лишь молча протягиваю ему обе руки, как будто для наручников: давай, вяжи, мол. И все.

Проснувшись, корчусь, содрогаюсь от смеха — больно, блин. Жаль, не досмотрела, чем кончилось. Взял, не взял руки... Или не кончилось — не потому ли, что окончательное решение Рика в моем сне — это не главное? Не зря я там так долго бегала, по лужам шлепала — не в этом ли был смысл? Не в том ли решении, которое сама приняла и которое заставило меня выбежать из дома? А раз все так и не кончилось, значит, не должно было.

«Ты хотела, чтобы это было бесконечно...»

И после их свадьбы ничего не кончится, думаю. Все эти кольца и фата и что там у них еще намечено — для него это ничего не значит. Хотя если она фамилию его — отчима его, но и его же, возьмет, может, и проймет его. Они же, мужики, слезливы насчет этого, он — в особенности. Припоминаю его откровения про сына, и как он липнул к сыну Риты, когда та, должно быть, уже и имя его позабыла. Волчара, думаю. Не забывает. Порода его такая — стаю не бросать.

А ты, разве, хотела, чтобы кончилось?..

Конечно. Еще в супружеские измены эти долбаные влезать. А если ломанут детей заводить... усыновлять, то бишь... один хрен... Ладно, с Михой — там особый случай был. Да может, даже отыграться тогда хотела, хрен ее-меня сейчас знает с натурой моей блядской. А тут — семейное счастье дебилам этим ломать. Если он, дебил, вообще собирается на ней жениться и быть с ней счастливым.

А вот мы его сейчас и спросим, думаю и быстренько набираю последний номер в истории звонков моей сотки — его номер.

— Кати? — поспешно, встревоженно спрашивает он, даже гудка первого не додержав. Правильно, может, я там уже при смерти. Предсмертный звонок любимой женщины. Блин, нельзя смеяться.

Вместо подавляемого мной хихиканья, от которого все равно больно, умудряюсь произнести с умеренной бодростью:

— Привет.

И начинаю болтать с ним.

Не спрашиваю, не мешаю ли и где он сейчас — вижу только его лицо и предоставляю ему до поры-до времени сохранять интригу, пока не услышу, как он бросит ей через плечо: «Я — щас».

— Не ходил сегодня на мальчишник?

Трезвый, кажется, что меня, вообще-то, радовать должно.

— Не-е, — смеется Рик.

— Что за мальчишники у тебя там такие? — спрашиваю по-пацански, грубовато-весело. — Колись.

— Нормальные. Мужские.

— Мальчишник бывает перед свадьбой, я думала.

Он улыбается задорно-нагловато, покачивает головой, а я не знаю, как это понимать и спрашиваю:

— Женишься, что ль?

Смеется. Нет, что ль?..

— Так ты что — совсем не любишь Нину?

— Ну... — он смеется опять, затем говорит серьезнее: — Хер ее знает. Люблю, наверно.

М-да, вот тебе, думаю, и речка с мостиком, и ты на нем без памяти.

А это-то побольнее будет.

Хрясь...

Так и говорю ему:

— Хрясь...

— Чего — хрясь?

— Ничего.

Не поясняю, что «хрясь» — это как будто мою голову только что откромсало от позвоночника, как на гильотине. Не поймет еще, решит: чокнутая.

Рик смеется, опять смеется — бляха, да понял он все, что ли?..

Нет, решительно, пьяным он мне больше нравился.

А моя отделенная от туловища голова, заходясь в беззвучных рыданиях — блин, еще и реветь нельзя: и палево, и больно, и смешно — остервенело соображает, стасовывает детали, соединяет фрагменты в одно единое целое: он ее «любит, наверное», а ко мне у него когда-то было «ну, что там чувствуют». Кому как, но мне порядок значимости ясен. Неважно, что полюбил он ее по-дебильному — через привычку, а затем и в стаю принял. Неважно, что говорить с ней по-взрослому не может и что, уже будучи с ней, трахал меня до умопомрачения — своего и моего. Неважно. И неважно, что он, спасая меня от одиночества на больничной койке, подарил мне без малого семь вечеров своей драгоценной, почти семейной жизни — кончались эти вечера в ее постели, а не в моей... койке. И неизменно встречи наши, если я, конечно, впредь их допущу, так и будут кончаться, а эта бесконечная путанная хрень между нами так и останется бесконечной путанной хренью. Потому что у той новообретенной жизни, которая так крепко держит его, оказывается, есть имя и имя ей «Нина».

Остервенелые соображения моей отсеченной головы вихрем проносятся под его раздолбайский смех — а я в него включаюсь. Со смехом — сама же, мысленно вычищая «место после казни» — предлагаю:

— Так ты женись тогда, чего ты ждешь. Она хорошая вообще-то. И любит тебя, по ходу.

— Да чего ты все — «женись, женись...»

Брехня, это она все — женись, женись, а я сейчас только в первый раз сказала. Он меня с ней еще и путает. Дожили.

— Ты скажи мне лучше, тебя когда выписывают? — спрашивает он.

— Послезавтра, — вру я.

— Во-о, наконец-то.

***

Глоссарик

пауэр-нэпинг — короткий, но глубокий и качественный сон

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ Это серьезно

На самом деле меня выписывают завтра. В день рожденья, будто бы специально. За мной приезжают папа с мамой. Вместе с костылем меня грузят к папе в машину, в которую я ныряю по мере физических возможностей поспешно и не оглядываясь, как будто не хочу встречаться глазами с кем-то.

Мама же, напротив, озирается по сторонам, ищет взглядом. Но того, кого она ищет, там все равно нет — я об этом позаботилась. Мне кажется, когда она садится в папину машину, то тихонько вздыхает даже.

А я не посмотрела, был ли там где-нибудь Рик, может, каким-то образом узнал и приехал все-таки, но подходить не стал, а может, узнал и наоборот, обиделся и не приехал.

Как бы там ни было: не он забирает меня из больницы, и я не знаю, чего во мне сейчас больше, облегчения или разочарования.

Дома меня ждет Эрни, кроме того, ждет праздничный обед, хоть в этот раз и нет торта «Катика». Зато Эрни привез с собой Дебс и Рикки.

Обед приготовила мама и теперь идет накрывать на стол. Когда я, ковыляя, лезу пытаться ей помочь, меня отгоняют чуть ли не кулаками, грозясь уложить «отдыхать» на диване в гостиной. Справиться со мной мама, понятно, не в состоянии, поэтому вынужденно терпит у нее под ногами мои путания, вернее, спотыкания, правда, при этом тихонько со мной переругиваясь.

Движимый каким-то новоявленным и необъяснимым рвением, папа пытается было составить нам, вернее, мне компанию, что быстро ему наскучивает — от него еще меньше пользы, чем от меня. Оказавшись прозорливее, молодняк, чтобы не мешать, скромно забуряется ко мне в спальню вместе с папой и собакой. Предполагаю, что смотрины Дебс успели состояться ранее и прошли более или менее благополучно. Не могу не признать, что для такой компании у меня тесновато.

Когда в дверь звонят, мы с мамой, как по команде, вздрагиваем, мгновенно бросаем перебранки, замираем и переглядываемся. Только в этот момент замечаю, что, оказывается, все это время продолжала ждать и бояться чего-то.

Но Эрни с басовитым криком: — Приехали! — метелит открывать.

Когда через минуту у меня в прихожей появляются еще трое — Пина с девчонками — становится даже удивительно, что моя квартира еще не трещит по швам.

Пина кажется настолько худой и изможденной, что даже на фоне и в отличие от старшей ее на десять лет мамы кажется женщиной предпенсионного возраста.