Елена Арсеньева - Любушка-голубушка
А потом, уже за день до своего отъезда, Женька сказал:
– Мама, ты меня прости: когда переезжали и собирали вещи, я сунул нечаянно кое-что в свою коробку с дисками, чтобы не потерялось, – и только сейчас вспомнил.
И он подал Любе «зайцев», в которые оказались засунуты ее любимые шерстяные носки: она всегда в них дома ходила – у них на старой квартире был почему-то очень холодный пол, – а в одном из носков нашлись те пропавшие золотые штучки, а вместе с ними и перстень с «камнем счастья».
Боже ты мой, как же Люба им обрадовалась! Женька соврал, конечно, она об этом тотчас догадалась… Люба ведь не скрывала, что намерена Виктору подарки вернуть, но он понимал, что, успокоившись, отдышавшись, так сказать (когда они с Виктором скандалили во время развода, Женька часто повторял: «Отдышитесь, родители, а то скоро будете друг в дружку сковородками швырять. Так себя вести – мещанство!»), ну так вот, он же знал, что, отдышавшись, она пожалеет об этих вещах, как могут жалеть только женщины, для которых вещи – не просто барахлишко, а некие знаки, вехи их жизни, их судьбы. Как бы ключики в прошлое.
Да нет, Люба не хотела вспоминать минувшее и не лелеяла воспоминания о том, как они с Виктором в 91-м году стояли в Ялте в жуткой, просто-таки нечеловеческой очереди за золотом, потому что в ту пору это был единственный способ вложить деньги хоть с каким-то толком, чтобы не проснуться среди вороха обесценившихся, никчемных бумажек. Теперь Люба просто радовалась, что у нее есть возможность надеть эту цепочку, этот браслет, эти серьги. Разве купишь сейчас что-то новое? Разве это по ее деньгам? Всегда есть что-то более важное, чем драгоценности. Женьке послать перевод, Тане русских фильмов отправить и конфет «Птичье молоко», которые она обожает, а там, в Сиднее, таких нет… «Камень счастья» тоже жалко было бы потерять: в рынке не больно-то похвастаешь новыми платьями и туфельками, все там стоят в халатах и пилотках, а под халатами надето что потеплей да попроще, поэтому и навешивают на себя всякие цацки. Ну, в бриллиантах мясо продавать – умора, конечно, это уж полный нонсенс, а вот с таким перстнем, как Любин, – почему и нет? Да ладно, пусть «камень счастья» и не светится, зато сам перстень красивый и оригинальный. Вот Люба его и носила. Ну а что до тапочек, она, конечно, могла бы купить новые, уж на такую ерунду у нее хватало, но Люба с этими «зайцами» сроднилась, честное слово, они, с их косыми милыми, какими-то одушевленными мордашками, были для нее вместо домашних животных, вместо кошек и собак… это были заслуженные, преданные «зайцы», и если уши у них обтерхались, а морды кое-где протерлись до дыр, то Люба этого даже не замечала.
Но вот сейчас заметила – под взглядом незнакомого парня…
Она вынырнула из воспоминаний, которые нахлынули, как Всемирный потоп, грозя затопить, уничтожить все те робкие ростки покоя, которые она с таким трудом взрастила, взлелеяла в своей душе, в своей жизни, и посмотрела на незнакомца со злобой.
Она ненавидела этого парня за то, что он заставил ее вспомнить!
– Слушайте, – тихо, яростно проговорила Люба. – Я-то тут при чем, если ваша девушка беременна, а сроки делать аборт уже вышли? Вы какого черта ко мне в дом ворвались? – Она никогда так не разговаривала с людьми. Но наглость этих молодых идиотов вывела ее из равновесия. – Вы что, меня за гинеколога приняли, который в домашних условиях криминальные аборты делает, что ли? Ну так вы адресом ошиблись, понятно? Поэтому берите вашу девушку и… – Она сердито махнула рукой на дверь. – Понятно?! Мне на работу пора, понятно?
Люба то и дело повторяла это «понятно?», а молодой человек покорно кивал. И вдруг кивать перестал, а взял да и покачал головой. И сказал:
– Да вы все не так поняли, Любовь Дмитриевна.
Люба уставилась недоумевающе:
– Откуда вы знаете, как меня зовут?!
– Да вот знаю. – Парень вздохнул и развел руками с таким выражением, как если бы хотел сказать: «Не хотелось, да вот судьба припала!» – Знаю. И еще раз говорю: вы все неправильно поняли. Я Элькин брат, меня Денисом зовут. Ну а она моя сестра, значит. И ехали мы не к какому-то там доктору по криминальным абортам, вот еще не хватало, а именно к вам! У вас ведь сын есть, Евгений Ермолаев?
– Да, – кивнула Люба. – Есть у меня сын Евгений. А что?
– Не догадываетесь? – Денис посмотрел исподлобья.
– Да нет, а о чем мне догадываться? – с независимым видом пожала плечами Люба… хотя она лукавила, конечно, она уже понимала, что собирается сказать Денис… И все равно – ее словно в лицо ударило, когда он проговорил:
– Элька от Евгения вашего беременна. Понимаете? Перед самым его отъездом у них была встреча… То есть они и раньше встречались, а тут вот так вышло… на прощанье… переспали. Ну и… Понятно?
Теперь он задал этот вопрос, а Люба тупо кивнула. Да чего уж тут не понять?!
* * *Бывают дни как дни, а бывает кошмар какой-то, честное слово. Такое впечатление, что всю ночь облака черные клубились над твоей судьбой, а утром разразились грозой, которую копили всю ночь.
Проверки на Старом рынке случаются часто, раз в неделю – это уж обязательно: если надо для отчетности санэпидстанции, налоговикам или участковым какую-нибудь гадость сыскать, они идут на рынок, оттуда ведь с пустыми руками не уйдешь, обязательно на какое-то нарушение наткнешься; но чтобы два прямых попадания в день в одного и того же продавца – это уж чересчур. Ну, уже понятно, кто стал этим разнесчастным, разбомбленным продавцом…
Сначала притащился участковый. Новый. Чокнутый и упертый. Старый был добродушный, тихий дяденька, который все на свете понимал и входил во все положения, прочно усвоив за жизнь, что все мы люди, все мы человеки, а человеку без ошибок никак не обойтись. Он любил эти слова повторять, Любу они всегда успокаивали, да и не одну ее, поэтому никто особенно не злился на старого участкового, даже когда он цеплялся к кому-нибудь. Ну, прицепится, к примеру, что без пилотки форменной стоишь, ну, побранит, ну, скажешь ему:
«Честное слово, Григорий Иванович, я в последний раз. Ну не пишите протокол, а? Зачем эту волокиту разводить? Посмотрите лучше, какое у меня сегодня мясо чудное. Вот телятинка свеженькая, только вчера забили, сегодня утром из Уразовки привезли. Печеночка есть отличная, языки… Языки, Григорий Иванович! А?.. Давайте посмотрим что-нибудь к столу, а?»
Григорий Иванович языки очень любил, причем он был человек покладистый и, если не оказывалось мясистых, мягких говяжьих, охотно соглашался на два свиных, хотя они и суховаты, и жестковаты, их лучше в салаты, а так-то просто, с хренком, они не слишком хороши…
А потом Григорий Иванович взял да и умер от сердечного приступа, царство ему небесное, доброму человеку, и пришел на его место этот новый. Фамилия его была Капитонов, а он, наверное, решил, что Капитанов, и вообще – что он по меньшей мере капитан милиции, а не какой-то там старшина. Когда Григорий Иванович покойный шел с проверкой, он всегда останавливался у входа на рынок – чтобы его заметили, стало быть. Чтобы заметили и смекнули: участковый тут не просто так торчит, наслаждаясь хорошей погодой. Он скоро с проверкой пойдет. И поэтому все, так сказать, заинтересованные лица быстренько улаживали все, что было у них не в порядке, а те, кто уладить по каким-то причинам не мог, предпочитали на сегодня вообще закрыться, чтобы проблем лишних не создавать. Григорий Иванович, конечно, был сговорчивый человек, но тоже – в разумных пределах, денег вообще не брал, с этим и соваться к нему не стоило, если не хотелось нажить неприятностей, а кому этого хотелось?!
