Эйлет Уолдман - Любовь и прочие обстоятельства
— Это не детское креслице, — говорю я, стиснув зубы.
Чувствую, как у меня начинает болеть челюсть. Уильям не виноват, что я страдаю от нижнечелюстной дисфункции. Это произошло задолго до знакомства с Джеком — в колледже, когда я готовилась к экзаменам, сидя в библиотеке на безобразном стуле, похожем на колоду для рубки мяса, поглощая диетическую колу и скрежеща зубами. Я почти уверена, что грубая твидовая обивка стула была оранжевой.
Впрочем, именно из-за Уильяма мне пришлось носить каппу. Я не сумасшедшая, понимаю, что он навязал мне это не намеренно — хотя, наверное, если бы Уильям не был пятилетним мальчиком, который (я надеюсь) слабо представляет, что мы с его отцом делаем в постели, он бы тем более настоял на том, чтобы я носила этот кусочек желтой пластмассы, который приходится вынимать изо рта и класть на тумбочку всякий раз, когда мы с Джеком занимаемся оральным сексом.
— Это не детское креслице, — повторяю я.
Таксист сигналит, мы с Уильямом вздрагиваем.
— О Господи. — Уильям приподнимает ногу. Он наступил на замерзшую какашку и раздавил ее.
— Черт возьми, Уильям… Прошу прощения. — Я обращаюсь к таксисту и вытираю ступню Уильяма об асфальт, стараясь соскрести с его ноги дерьмо. Потом беру мальчика, усаживаю на подушку, пристегиваю и оббегаю такси с другой стороны. Распахивая дверцу, слышу оглушительный гудок.
— Какого хрена! — орет кто-то. — Тебе жить надоело?
Я вижу машину, которая чуть меня не сбила, и пожимаю плечами, то ли виновато, то ли равнодушно. Сажусь в такси и захлопываю дверцу. Шофер смотрит на меня в зеркальце заднего вида. Глаза у него грустные. Он, как и мой консьерж, как Джек, как все окружающие, разочаровался во мне.
— Угол Центрального парка и Восемьдесят первой, — говорю я.
Мы едем через парк. В салоне тепло, и я снимаю шарф. Мы с Уильямом не разговариваем. Как обычно. Он смотрит в одно окно, я в другое. Мои ноздри начинает раздражать слабый, но крайне неприятный запах. Я морщусь и понимаю, что собачье дерьмо на ботинке Уильяма начало оттаивать.
Глава 3
В детских книжках обычно не важно, что маленький белый поросенок не хочет спать — ему все равно придется вздремнуть. Уильям, впрочем, не знает подобного принуждения. Каролина решила, что, раз у мальчика столь бурное воображение, раз он такой «творческий», такой необычайно умный и оригинальный, он нуждается в постоянной стимуляции, и, следовательно, его не следует принуждать к дневному сну. По-моему, Каролина выдвинула подобное требование исключительно потому, что стимулировать бурное воображение Уильяма приходится не ей, а кому-то другому. Когда мальчиком не занимаемся мы с Джеком, он находится на попечении своей няни Сони. У Сони выходные по средам и по субботам-воскресеньям — через раз. Тогда она возвращается в недра Квинса, пьет сливовицу, играет на однострунной гусле, спит с каким-нибудь гангстером — ну или чем там еще занимаются люди, которые недавно эмигрировали из Далмации, в те дни, когда им не приходится угождать избалованному пятилетке с Аппер-Вест-Сайд. Мне почти ничего не известно о Соне, кроме названия места, откуда она родом. А еще она однажды сказала Джеку, что один из ее дедушек «до войны был евреем». Не понимаю, как можно быть «евреем до войны». Не знаю, давно ли Соня в Америке. Не знаю, где она живет, не считая маленькой комнатки рядом с кухней, куда я однажды заглянула, когда искала туалет — в те дни, когда Каролина еще не выгнала Джека из дома. До того, как мы с ним занимались любовью прямо за рабочим столом у него в кабинете. За столом, который Каролина купила ему, когда он стал компаньоном фирмы и получил отдельный кабинет и деньги на обстановку.
Соня занимается Уильямом каждый день, после детского сада, кроме среды, а я забочусь о нем по средам — таким образом, Каролина понятия не имеет, как тяжело развлекать ее сына целый вечер. Благодаря сайту Urban-Baby.com я узнала, что доктор Каролина Соул — одна из немногих нью-йоркских акушерок (а возможно, единственная), которую никто не подменяет. Она всегда принимает роды сама, даже если они случаются в середине ночи, на выходных, рождественским утром, в любое время года — за исключением разве что трех недель в августе, которые она проводит с родителями в Нантакете. Получается, Каролина — очень хороший и всеми любимый врач, но при этом куда менее образцовая супруга. Хотя этот вывод я сделала самостоятельно. В те редкие выходные, когда не работает, не принимает срочные роды в клинике и не наблюдает за тяжелыми случаями, Каролина вынуждена проводить несколько часов в обществе Уильяма. Возможно, у нее больше сил, чем у меня. И она не меньше сына любит читать словарь от корки до корки и спорить над определениями. Может, ее, как и Уильяма, озадачивает тот факт, что промежуток времени между восходом солнца и полуднем мы называем «утро», а не как-нибудь иначе. Допускаю, они достают из ящика кухонного стола две одинаковые лупы и читают список ингредиентов на каждой упаковке, выискивая молекулы пшеницы, лактозы или, упаси Господи, частично гидрогенизированного растительного масла. Каролине должно это нравиться — или же она выдерживает не более получаса, а потом звонит Соне. В противном случае она ни за что не запретила бы нам искать спасение у телевизора.
Я редко жалуюсь, потому что, в конце концов, сама виновата. Разве хорошая мачеха не придумала бы множество увлекательных способов провести время? Например, сложить из кусочков сахара математически точную копию бобровой плотины или выращивать генетически модифицированных фруктовых мушек, чтобы научить их кататься на крошечных велосипедах. Иногда я жалуюсь маме, и она заставляет меня поклясться, что я никогда не выражу своего недовольства Джеку. Я ворчу, но доверяю ей. Моя мама сама была мачехой. Для меня это своего рода образец мачехи, не потому, что она преуспела в воспитании, а скорее из-за своего катастрофического, потрясающего, в чем-то даже романтического краха. Моя мама всю себя отдавала заброшенным, растущим без матери бедняжкам, дочерям человека намного старше ее, который убедил маму бросить колледж и выйти за него замуж. Мама посвятила жизнь заботе о Люси и Элисон, восьми и десяти лет. Она отвозила их в музыкальную школу и на фигурное катание, водила к дантисту, готовила ленч, стирала одежду, вывешивала лучшие контрольные работы на холодильник. Но девочки так и не изменили своего мнения о ней. Они презирали мачеху и неустанно напоминали ей об этом.
Обе испытали такое облегчение, когда мои родители после тридцати лет неудачного брака развелись, что с охотой признали свою роль в этом кошмаре. Люси сказала: «Твоей матери было нелегко заботиться о детях, которые ее знать не хотели». Потом спросила, сильно ли моя мама поправилась после развода, и поинтересовалась, не знакома ли я с новой подружкой отца. По словам Люси, она «просто потрясающая, очень красивая и такая стройная».
