Анна Берсенева - Глашенька
– Блок, наверное, ваш любимый поэт, – сказал Лазарь. – Раз вы его стихи наизусть знаете.
– Нет, – покачала головой Глаша. – Не самый любимый.
– А кто самый?
– Некрасов.
– Кто-о?! – изумился он. – Это про коня и горящую избу, что ли?
– Нет, не про коня, – улыбнулась Глаша. – Я больше всего люблю у него поэму «Русские женщины». Про декабристок.
Когда Глаша впервые прочитала «Русских женщин», то потрясение, которое она пережила, не имело себе равных в ее душе. Она представила огромные снежные поля, вьюгу, одинокие темные деревни, мрачные заводские строения вокруг сырых и холодных рудников, а главное, страшную, бесконечную в своем унынии безнадежность всей этой жизни, и представила совсем юных, очень красивых – на портретах все они были необычайно красивы – женщин, которые оказались в этих однообразных пространствах после жизни разнообразной, яркой, интересной… Она физически ощутила тот же ужас и отчаяние, которое и они пережили тогда. И тут же пронзила ее другая мысль: да ведь никто не заставлял их все это пережить, наоборот, все отговаривали губить свою молодость, и какой же силы была та сила, которая руководила ими, когда они уезжали к своим мужьям в полную неизвестность, в грубую беспросветность, и не краткий порыв ведь это был, а сила долгая, которой хватило на целую жизнь…
Все это так потрясло ее тогда, что она даже тетрадь отдельную завела и вклеивала в нее все статьи и заметки о декабристках, которые удавалось вырезать из газет и журналов. И даже теперь, когда острый интерес к ним остался пусть и в недавнем, но прошлом, Глаша все же не воспринимала его как обычное детское увлечение.
– Почему же вас именно декабристки так заинтересовали? – спросил Лазарь.
Интересно было видеть, как меняется выражение его глаз: внимание уже побывало в них весельем, потом сделалось изумлением и вот теперь снова стало вниманием.
– Потому что их жизнь имела смысл, – ответила она.
– А мне кажется, и ваша жизнь тоже имеет смысл. Просто так, без жертвенного подвига.
– Моя? – удивилась Глаша. – Я об этом не думала…
Она сказала чистую правду, но только сказав ее, поняла, в чем причина этой правды.
Она просто не считала, что ее жизнь уже идет. До сих пор была учеба, родители, подружки, книги, но все это было только детство, а жизнь… Нет, ее Глаша еще только обдумывала, только представляла, какая она у нее будет. Но в мыслях у нее при этом не было, что жизнь ее уже началась.
Да она ведь и не начиналась раньше. Жизнь началась только сейчас, в ту минуту, когда Глаша вышла в тамбур и Лазарь взглянул на нее рембрандтовскими глазами. И все, что происходит теперь, когда они сидят за ресторанным столиком, разделенные темной розой, – это происходит уже не в детстве, а просто в жизни.
Она вступила в жизнь, как в море, и, как море, жизнь оказалась сплошная, единая. Вот началась она, а дальше будет только длиться, длиться, длиться.
Глаша и не предполагала, что граница жизни окажется такой ясной, такой осязаемой, что ее можно будет перешагнуть, как линию прибоя, можно будет потрогать рукой.
Она протянула руку и потрогала пальцем розу. Лепестки отливали темным перламутром.
– Вы очень старательно обдумываете жизнь, Глаша, – сказал Лазарь. – Слишком старательно. Меньше расчета!
– Но я ничего не рассчитываю, – недоуменно проговорила она.
– Я, может, не так выразился. Да, вряд ли вы рассчитываете. Но слишком по-девчоночьи к жизни относитесь.
– Но как же еще я могу к ней относиться? – удивилась Глаша.
– Свободнее. – Его глаза сверкнули. Глаша не поняла, что это сверкнуло в них. – Крупнее. Не так дробно. В ней ведь довольно много непредсказуемостей, в жизни. Жаль будет, если вы окажетесь к ним не готовы. Хотя… – Он улыбнулся. Глаза сразу сверкнули снова, но уже совсем по-другому. – Вы к ним готовы. Не зря же про декабристок читаете. Что-нибудь да поняли.
Глаша не очень поняла, что он имеет в виду. Она была сейчас слишком взволнована, чтобы сосредоточиться.
Вагон качнуло сильнее. Поезд замедлил ход и остановился. Лазарь отодвинул занавеску и посмотрел в окно.
– Станция Дно, – сказал он.
– Здесь Николай Второй от престола отрекся, – машинально проговорила Глаша.
И тут же прикусила язык – вспомнила, как Лазарь заметил, что она переполнена всякими сведениями. Наверное, в этом и состоит дробность ее сознания. Но она ведь правда интересуется историей! И правда представляет, как в действительности происходило все то, о чем она читала в книгах, и переживает за людей, с которыми все это происходило. И что же ей теперь, переделывать свое сознание? Делать его крупным? Но возможно ли это и что это вообще значит?..
Глаша не знала ответов на такие странные вопросы. Все это было слишком смутно, непонятно. Может, слишком взросло?
– А почему вы так рано в Москву едете? – спросил Лазарь. – До первого сентября больше двух недель.
– Надо с жильем устроиться, – объяснила она. – Мы с папой у его однокурсника остановимся, пока с общежитием разберемся.
– А где вам общежитие дают? – спросил Лазарь.
– Еще не знаю.
– Я на Ленгорах жил, – улыбнулся он.
– Вы учились в университете?
Глаша обрадовалась. Если он учился в МГУ, значит, пережил то же, что совсем недавно переживала она. Такое же волнение – вдруг не поступлю? – и такое же ослепительное счастье потом, когда впереди – Москва… Москва!
Эта общность пережитого сразу сделала Лазаря понятнее, даже как-то ближе.
– Да. На химфаке, – ответил он. – Пять лет назад окончил.
– А где вы работаете?
– На производстве. Действительно, по делам еду в Москву, вы угадали. Ну, давайте еще раз за вас выпьем, Глаша. Мне очень помогла встреча с вами.
– Помогла? – Глаша так удивилась, что даже шампанское до рта не донесла. – Но чем же я могла вам помочь?
Наверное, ее удивление выглядело смешно – Лазарь улыбнулся. Но объяснил при этом серьезно:
– Вы меня воодушевили. Я был в унынии – думал, с круга слетел. Вот представьте: крутится плоская поверхность, и вы на ней, и вас все больше относит к краю, и удержаться в центре вы никак не можете. А потом вас и вовсе с поверхности сносит, а тогда уж обратно ведь не вернешься – слишком быстро этот круг вращается. И всё – всю жизнь проведете где-то на обочине. Ну вот, я думал, что с круга слетел. А это мне сильно не по нутру. И вдруг девушка серьезная, и глаза у нее умные, и Некрасова она любит… Увидел я вас, и стало мне легко и весело! Допивайте шампанское, – неожиданно завершил он. – Я вас провожу.
Вот так! А Глаша-то думала, они долго еще будут сидеть за столом у покачивающейся розы, будут разговаривать обо всем, и счастье, охватившее ее, когда она поняла, что уже переступила границу жизни, что она уже не готовится жить, а просто живет, – это счастье будет длиться и длиться…
