Владимир Тендряков - Затмение
Сосредоточенное шевеление по ту сторону двери, щелкнул замок, и… она вошла. В окропленном дождем берете на густых волосах, с мокрыми свежими щеками — и знакомая кривизна губ. Она!.. Как и мечталось!
В темных глазах метнулось тревожное, секунду стояла, потерянно уставившись, и вдруг сморщилась беспомощной, виноватой улыбкой.
— Ка-кой ты потешный!..
Я цепенел, боялся пошевелиться — исчезнет, и жуткое одиночество снова сомкнется надо мной.
— Не снимай, тебе идет…
Только тут я вспомнил — фартучек с веселыми поросятами на моих чреслах. Действительно потешно — эдакий мрачный верзила с помертвевшей вытянутой физиономией и три розовых пляшущих поросенка.
— Май-ка-а…
От моего голоса она сразу стала серьезна.
— Ну, как ты тут? — отстраненно и деловито.
Как?.. Легко спросить, невозможно ответить.
Она выскользнула из плаща, осталась в гладком обтягивающем свитере — тонкая, гибкая, с мокрыми щеками, настороженно блестящими влажными глазами.
От кофе она отказалась:
— Нет, нет, не хочу.
Из путаницы волос — розовое маленькое ухо и белая падающая шея, теплоту ее чувствую на расстоянии. Шея тонет в воротнике свитера, потайно разливается в плечи и грудь. Под свитером неспокойно и скрытно живет ее тело — неужели смел когда-то его касаться?! Из рукавов свитера вырываются руки, до прозрачности бледные, хрупкие, неспокойные. Они поминутно одергивают короткую юбку, стараясь прикрыть вызывающе твердые колени.
Неожиданно я почувствовал монолитный покой. Она рядом, значит, мир стоит, как стоял!
Я робко положил руку на ее плечо.
— Май-ка-а…
Она неловко поежилась, моя рука упала.
— Поговорим, Павел…
Рядом — да, но не вместе со мной.
Убегая от меня взглядом, она заговорила с неискренним оживлением:
— Ты знаешь, кого я за это время встретила?.. Гошу Чугунова! Такой же тощий, и бороденка — словно посуду чистили…
Что-то странное в ее голосе, и слишком подозрителен ее воровато-увиливающий взгляд, и жаркий, пунцовый румянец на скуле, и набежавшая морщинка на чистом лбу. И Гоша Чугунов вдруг, ни с того ни с сего, он, забытый, словно выеденная давным-давно консервная банка. Столько пережито, так кровоточит сейчас, не глупо ли занимать себя посторонним, ненужным?
— Ты сказала, поговорим… Давай.
— Я и говорю, вот Гошу встретила…
— Да разве это так важно, Майка? Гошу, господи!.. Только это ты и принесла ко мне?
Она гневно вспыхнула, смутилась — склоненный лоб, упавшая прядь, напряженная морщинка между бровями, пятна на скулах. Странное смущение — с неприязнью.
Глухим и вызывающим голосом она попросила в пол:
— Тогда скажи о своем… важном.
О своем?.. Я растерялся. О том, что от меня отвернулся Борис Евгеньевич? О том, что в институте назревает большой скандал? Или, может, о том вселенски химерическом, что вычитал я в библиотеке?.. Что бы ни сказал я сейчас, все покажется так же несущественно посторонним Майе, как мне ее сообщение о состоянии Гошиной бороденки — «посуду чистили»…
Я не успел ничего сказать, она подняла на меня свои потерявшие блеск глаза.
Вопрос придушенным шепотом:
— Почему ты презираешь его?..
— Ты о Гоше?
— Да! Скажи мне о нем все, что думаешь. Пусть самое неприятное — дурной, порченый, фальшивый, подлый! И докажи. Мне очень это нужно. Я поверю… Я очень хочу тебе верить, Павел!
Шевельнулась догадка, но она была столь нелепа, столь чудовищно курьезна и оскорбительна для Майи, что заставить себя поверить в нее невозможно.
— В. чем дело, Майка?
— Спаси, Павел!
— Тебя?..
— И себя тоже.
— От чего?..
— От кого, Павел…
Нелепое росло, становилось явью.
— Спасти от… — я не мог произнести его имя.
— Да! Да!.. Я тебе сейчас наврала. Из трусости… Я не случайно его встретила. Нет! Сама нашла.
— Зачем?
Глупейший вопрос, но в шоке умными не бывают.
— Затем, что давно уже думала о нем…
Гримаса исказила ее лицо, она поспешно отвернулась, согнутая спина ее вздрогнула, раздался сдавленный всхлип.
— Я боюсь… Бо-юсь!.. И его, и себя… Скажи, Павел… Скажи все, заставь меня поверить… Хочу же! Хо-чу!..
А я молчал, было пусто, пусто в голове, весь я пуст — ни боли, ни даже удивления, одно лишь тупое недоумение: не может того быть, не может!..
Она плакала, я бесчувственно смотрел на нее.
2
Даже в самые счастливые наши дни на меня иногда находило беспокойное сомнение, достоин ли я Майи. В последнее время это сомнение преследовало меня вспышками потаенного ужаса: она ошиблась во мне, жди, появится тот, кто на меня не похож, лучше, чище, значительней! И я давил эти вспышки в себе, старался не думать о нем, о достойном.
Гоша Чугунов! Вот те раз!..
И оскорбление — на кого она?! — и облегчение, почти надежда: не такой уж, право, опасный противник, я-то думал…
Я выходил из столбняка, а Майя продолжала тихо плакать.
— Это не страшно, Майка, — произнес я наконец.
Она вздрогнула и дико на меня поглядела сквозь непролившиеся слезы.
— Это скорей смешно, Майка…
Она вся подобралась.
— Гоша в роли влюбленного… Комично, Майка, несерьезно.
Ее лицо в этот момент было столь мучительно напряжено — в каждой черточке судорожная натянутость, — что казалось, держит в руке раскаленный кусок металла. Держит и терпит.
— Нет, Павел, серьезно, — проговорила она вздрагивающим голосом, — ты сам видел, с какой жадностью к нему тянутся люди. К нему тянутся, к тебе — нет! Значит, у него есть то, чем ты обделен. Случилось! И не обманывай себя, что это так… пустячок.
На меня вдруг свалилась страшная усталость. Случилось — она нашла. Нет таких слов, которые свершившееся превращали бы в незавершенное, для этого надо повернуть время вспять.
— Не знаю, — сказал я с трудом, — что произойдет раньше — ты ли разочаруешься в призраке или призрак улетучится от тебя. Знаю только, это случится. Неизбежно!
И она дернулась на меня всем телом.
— Павел! Пообещай!.. Пообещай мне что-то красивое! Даже обмани! И я пойду за тобой!
— Могу тебе пообещать только одно… И без обмана, Майка… Когда ты будешь брошена и несчастна, первым возле тебя окажусь я. Приму любую и не только звуком или намеком не напомню об ошибке, нет, а буду всегда благодарен… Да, тебе! Да, за то, что ты рядом! Обещаю!
Ее лицо обмякло и побледнело, глаза округлились и опять заблестели влагой.
— Ты, конечно, этому не веришь? — спросил я. — Странный же ты человек: в обман готова верить, а правде — нет.
