Татьяна Туринская - Побочный эффект
Все было не так, все было не то… Даже поесть нормально теперь не удавалось: Вадим категорически отказывался принимать пищу из обыкновенных тарелок. Ему непременно нужно было каждое утро и каждый вечер, а в выходные – еще и в обед, накрывать стол по всем правилам сервировки, вместе с непременной накрахмаленной скатертью и сервизной супницей, которую так тяжело было мыть. Не столько даже тяжело, сколько страшно: это был мамин сервиз, а Ира теперь, после ее смерти, относилась к маминым вещам так трепетно, так осторожно. Ну зачем, зачем ему понадобилась эта супница? Не проще ли из кастрюльки налить суп в тарелку и разогреть в микроволновке? Зачем эти лишние телодвижения. Супница по размерам никак не вписывалась в микроволновую печь, и потому приходилось всю кастрюлю разогревать на плите, после этого переливать из кастрюли в супницу, где суп или борщ довольно быстро остывал. А после обеда приходилось мыть и кастрюлю, и супницу, не говоря уже о полном наборе тарелок и столовых приборов. Ну ведь не в девятнадцатом же веке они живут, и не при дворе Екатерины второй! Не обихаживают их толпы слуг и дворецких – чего уж корчить из себя аристократов. И пусть для мытья посуды есть посудомойка, но от остальных-то телодвижений она не освобождает. Ира готова делать все необходимое, но лишнее, по ее разумению, ее времени и усилий не стоило.
Вечерами тоже не все было гладко. Вернее, поначалу Ирине это даже нравилось. Вадим никогда не ложился в постель, не побрившись и не освежившись туалетной водой. Никогда – голым или в трусах. Только в шелковой пижаме темно-синего цвета, подаренной на свадьбу любящей мамочкой. После этого начиналась любовная игра.
Впрочем, с его любовными игрищами Ирина познакомилась до свадьбы, еще в Таррагоне. О, тогда ее весьма впечатлило то, как нежен с нею был Вадим, как долго ласкал ее тело, готовя непосредственно к таинству единения. Как непохоже это было на их с Сергеем привычный секс! Как долго любил ее Вадим, ласково терзая, десятки раз доводя до исступления…
И после свадьбы праздник тела не закончился. Вадим по-прежнему занимался этим часами. Но почему-то после свадьбы Ире уже не так нравились его затянувшиеся ласки. То, что изначально она приняла за заботу о том, чтобы ей было хорошо, теперь не выглядело столь убедительно, и порою ей казалось, что вся эта, такая долгая прелюдия – лишь игра на публику: посмотри, какой я заботливый любовник! А на деле, кажется, заботился он не столько о любимой, сколько о себе самом: Ире начинало казаться, что так много времени ему необходимо не для того, чтобы довести ее до точки кипения, а чтобы элементарно завестись самому. Ведь во время бесконечной прелюдии она успевала несколько раз вскипеть и остыть, и, когда наконец, Вадим приступал к непосредственному слиянию, Ирина успевала так устать, что больше уже ничего не хотелось, и любвеобильность новоявленного супруга начинала только раздражать. С Сергеем было намного проще. Пусть не столь затейливо, зато гораздо результативнее.
И уже очень скоро запах туалетной воды приелся и стал раздражать. Это днем Ира любила этот запах. Вечером же, в постели, предпочитала запах свежевымытого тела, смешанный с ароматом пенки для бритья – такой мужской и возбуждающий. И чтобы непременно едва уловимо пахло машинным маслом… Именно так пахло от Сергея по вечерам. А еще ей никогда не приходилось стаскивать с него противную скользкую пижаму…
* * *Уже почти четырнадцать лет они вместе, бесконечно долгие четырнадцать лет. И вроде привыкла Паулина к этому мужлану, а полюбить так и не смогла. Грубый, хамоватый офицеришка, не отличающийся ни особенным умом, ни добродетелью. На службе Николай, наверное, был хорошим командиром. Для вышестоящего начальства, видимо, отличным подчиненным. Кто знает, может, начальство его так страшно долбало на службе, что дома ему хотелось на ком-то отыграться, или же давно вошло в привычку измывательство над подчиненными, но дома он неизменно был тираном и деспотом. Паулина с Вадиком и так старались не давать ему повода для критики, но Николай все равно периодически находил, к чему придраться, и устраивал для домашних муштру похлеще, чем новобранцам на плацу.
Любовь, тишь да гладь в доме царили с часу дня до десяти вечера, пока на пороге не появлялся уставший и по обыкновению злой, как черт, Николай. Днем Паулина с Вадиком, казалось, напрочь забывали о существовании мужа и отца вплоть до того момента, когда он напоминал о своем присутствии в их жизнях наглой злой физиономией. Смех и веселье моментально сменялись напряженным молчанием. Вадик старался побыстрее умыться и юркнуть в постель, пока отец не придрался к чему-нибудь. А уж если не успевал и отец находил его не слишком аккуратно поставленный у входной двери ботинок, или же считал, что Вадиковы брюки висят на стуле недостаточно аккуратно, или же портфель стоит не точно по центру стула, где ему следовало находиться, а немножко скривился влево, или же Вадим недостаточно качественно причесан (перед самым-то сном!) – это уже были веские основания для скандала. Сначала разъяренный отец хлестал сына по щекам, обзывая при этом самыми унизительными словами. Потом, войдя в раж, Николаю это казалось слишком легким наказанием, и в ход шли кулаки. Правда, даже в пылу воспитательного процесса он не забывал, что следов на лице воспитуемого оставаться не должно, а потому бил, намотав предварительно полотенце на руку. Ну а уж после, для самоуспокоения и по привычке, заставлял отжаться пятьдесят раз, как он говорил, для хорошего здорового сна.
Паулина пыталась вмешиваться в их мужские разборки, стремясь угомонить разбушевавшегося супруга. Да не тут-то было. Во-первых, в пылу борьбы Николай не слишком разбирал, в какую сторону отправляет кулак, так что и Паулине иной раз доставалось не меньше Вадика. А во-вторых… во-вторых, после ее вмешательства Вадиму было еще хуже. Что физическая боль? Немножко потерпел и забыл. А чудовищное унижение матери было для него самым страшным наказанием. И полночи мальчик страдал, прислушиваясь уже не просто к скрипу кровати за стеной, а к тяжелому дыханию матери, к тяжким ее вздохам и стонам. И, словно мало было насильнику физических унижений, страшные слова, произнесенные шепотом: «шлюха, грязная потаскунья, билять такая!»
Постепенно Паулина стала забывать о безоговорочном табу на спиртное. Нет, она не собиралась напиваться до поросячьего визга в отсутствии мужа – она же порядочная женщина и не может позволять себе ничего компрометирующего. Но уже и не считала чем-то из ряда вон выходящим выпить стаканчик-другой вина – что тут такого крамольного. Николай ведь сам сказал, что ничего такого ужасающего она в состоянии легкого подпития не вытворяет, стало быть, бояться ей абсолютно нечего. Иначе он не стал бы спаивать ее собственноручно. Ведь не то что разрешает, а даже заставляет пить периодически, не заботясь особо, хочется ей выпивать или не очень. Уж если водочка проходила без особых последствий, то вина и вовсе нечего было опасаться. Глупости все, какие глупости! Как она вообще могла поверить этому мужлану, что она, Паулина Видовская, вся такая воспитанная и возвышенная, вела себя, как последняя шлюха. Дура-дура, ей бы сразу понять, что это он все подстроил, сбежать бы от него в первый же день. Не по гарнизонам бы теперь моталась – по заграницам, жила бы себе в пятизвездочных отелях, красовалась на обложках журналов. А теперь ее даже никто не узнает! Правда, она и сама не слишком этого хотела бы: как ни крути, а волна грязных сплетен таки пронеслась сразу после ее срочного замужества. Мало ли, вдруг кто страдает хорошей памятью, вдруг кто да вспомнит подробности ее сладкой жизни. Поди докажи теперь, что Николай, подонок, выдумал всю эту грязь только ради того, чтобы жениться на ней.!
