Татьяна Алюшина - Одна кровь на двоих
Утробно, горлом, зарычав, он вошел в нее и остановился!
Одним разумом, одним чувством они переступили черту, неотрывно глядя друг другу в глаза, осознав, что наконец-то — господи боже, наконец-то! — соединились в реальности давно соединенные в жизни их миры, слившись в одно целое.
И Диме хотелось задержать, продлить этот невероятный, беспредельно чувственный миг единения!
Первого в их жизни!
Но победная суть рвалась вперед — быстрее, сильнее, без остатка — туда, к первому, как и все у них сейчас, непознанному абсолютному единению! И он заспешил, понесся вперед, крепко держа ее в руках, отбросив за ненадобностью и глупостью все на свете и только чувствуя, чувствуя, чувствуя, живя внутри ее, с ней, ведя ее за собой!
И их вышвырнуло за край серебристого раструба, куда не долетела когда-то маленькая Машка, остановленная его, Диминой, силой воли!
Все просто! Теперь так понятно и ясно, как все простое, — ей нельзя было и не надо туда одной — им можно туда только вместе! Только так — вместе!
Серебристая мудрость, открыв свои тайны, постигнуть которые могут только двое, подержала и медленно опустила на землю через черную звездную трубу.
Маша отдышалась, пришла в себя первой и спросила в плечо распластавшегося на ней, обессиленного Димы:
— Мы где? — хриплым, несвоим голосом из пересохшего горла.
— На полу, — ответил справа над ее головой господин Победный, таким же чужим хриплым голосом, — по-моему, на кухне.
— А-а! — удовлетворилась Маша местом расположения. — Хорошо. Далеко идти не надо.
— Как раз-таки идти надо далеко, до спальни. Сейчас полежим немного и пойдем.
Отданное до конца, до дна, не оставившее ничего для себя тело, разум не могли представить еще что-то впереди, расцвечивая воображение красками подробностей.
Но Диме было мало!
Ему хотелось познать ее всю, впитать в разум, в свою иммунную систему, изучив кончиками пальцев, губами, кожей — всю! В горячечном единении было не до этого — дальше, потом.
Обязательно будет потом!
— Очень хочется пить и есть! — разогнав цветные картинки его воображения, как дым рукой, весьма приземленно заявила Маша.
Дима засмеялся довольно, перекатился на спину, подтянул к себе рукой Машку, прижал к боку.
— Разве ты не знаешь, что только мужику дозволено хотеть есть после, а нежные барышни обязаны томно вздыхать, смотреть с обожанием на повелителя, словами и движениями тела давая понять, какой он суперлюбовник!
— А я не нежная барышня, — вздохнула покаянно Маша. — Я вредная профессорша, я этим мамзелькам неуды вкатываю по полной программе!
Он расхохотался! Громко, от души, от полноты жизни, счастья, удовлетворения во всем теле! И поцеловал Машку в макушку.
— Профессорша!
— А ты знал, да? — передвинулась Маша, приподнялась на локте и заглянула ему в лицо. — Осип Игнатьевич расстарался?
Он чмокнул ее в кончик носа, подумал и чмокнул еще раз.
— Конечно знал, а как же! Я все про тебя знаю, Машка!
Встал одним сильным, красивым движением, поднял Машу и посмотрел по сторонам в поисках одежды. Взрывом, эпицентром которого были они с Марией Владимировной, одежду разбросало по всей кухне.
Вот что они вытворяют! — с неприкрытым, чистейшей пробы мужским самодовольством подумал Дмитрий Федорович Победный. И бог с ней, с одеждой! И так дойдут — а то одеваться, раздеваться.
— Мм-да! — присоединилась Маша к осмотру помещения. — Зато я сохранила кеды! — указала она на тенниски, так и оставшиеся на ногах, за отсутствием времени на раздевание.
— Сейчас снимем! — пообещал Дима и потащил Машу за руку из кухни.
— «А компот!» — возроптала она, дурачась.
— Сейчас дадим команду, Лев Семенович что-нибудь приготовит, и нам принесут!
— О не-ет! — застонала Маша, транспортируемая в спальню. — Второго захода с Генделем, фамильным серебром и свечами мне не потянуть!
— А мы его попросим сварганить что-нибудь по-быстрому! — смеясь, пообещал Дима ее словами.
Теперь это перестало быть запрещенной темой, которую обходят, боясь напомнить нечаянным словом, чтобы не «будить спящую собаку», и не обидеть ненароком, и не всколыхнуть подремывающее чувство вины и неловкости. Перестало благодаря Машке, не уступившей, боровшейся до конца за полноту открытости в слиянии и спасшей их обоих.
Теперь это только их общее воспоминание-переживание, над которым они будут посмеиваться:
«А помнишь, ты так тогда разозлился, что потащил меня на диван...»
«А ты так напугалась, когда мы встретились, и все делала вид, что меня не знаешь, и бегала от меня!»
«Я не бегала!»
«Бегала, бегала! Ты же влюблена в меня была с детства и надулась, решив, что я тебя не узнал!»
«Ну и что! Ну, подумаешь, а ты меня за это хотел по попке отшлепать!»
И смех, и поцелуйчики, и шу-шу на ушко с интимным намеком — «ведь отшлепал, помнишь...», и нежданное продолжение, вспыхнувшее костром, которое никто не планировал — просто так, от воспоминаний и от счастья, что всегда не планируют и всегда...
В одну секунду он увидел это все, прочувствовал, как нежданное зимнее солнце, пробившееся на затянутом тучами небе, особенно яркое, радостное из-за своей редкости, и заспешил, ускорив шаг, влетел в спальню, подтягивая еле поспевавшую за ним Машку, захлопнул дверь!
И добрался наконец-то до нее! Снял с ножек тряпичные туфли, подержал в руке тонкие лодыжки, поцеловал по очереди розовые ступни и — господи, он думал, что никогда не дотянет! — потрогал, расцеловал упругие колечки мелких завитушек на ее шее по кромке волос, которые чуть не прикончили его своей недоступностью, притягивая магнитом на банкете, когда он, откинувшись на спинку стула, не мог отвести глаз от изящной шейки и этих малипусеньких кудряшек!
И наконец-то истосковавшиеся незаполненностью ладони приняли тяжесть ее груди!
Он не давал ей спуску — гладил, изучал, целовал, тискал и начинал все сначала, пока их не втянуло в звездную трубу...
Спешил, рвался вперед, увлекая ее за собой, с ума сходил и никак не мог отпустить — туда, туда, скорее, за предел серебристого края! Вдвоем!
Вернувшись, они долго лежали и целовались короткими поцелуями и никак не могли оторвать рук друг от друга.
И смеялись, когда мудрый, заботливый Осип, улучив верный момент, постучал и поинтересовался, будут ли они ужинать.
Они огласили пожелания из-за двери, споря, смеясь, с Машкиным «три корочки хлеба, и еще!».
И Так как выяснилось-вспомнилось, что Маше нечего надеть, кроме теннисных тапок, они ели в спальне за столом, который накрыл улыбающийся Лев Семенович, старательно отводивший глаза от кровати, где Маша пряталась под одеялом, конфузясь ужасно. И затребовала что-нибудь из одежды, отказавшись сидеть голышом за столом.
