Татьяна Дубровина - Испить до дна
Перемена в ее планах и настроении озадачила его. Куда девалась женственная мягкость, где легкое изящное кокетство! Даже ее мягкие пухлые руки, кажется, стали вдруг тверже и мускулистее, так уверенно и мастеровито она подготавливала ими свои художнические принадлежности!
— А я хотел тебе столько всего показать...
— Извини, не сейчас. Понимаешь... Как бы тебе объяснить... Я не могу сейчас не поработать, это сильнее меня.
Действительно, ее манил какой-то властный зов. Она физически была не в состоянии оторвать взгляд от величественного пятикупольного собора с монументальной аркадой, увенчанной поверху еще и множеством маленьких башенок.
Однако, пока зрение ее было во власти волшебных ренессансных архитектурных пропорций, слух уловил нешуточную обиду в Алешином голосе:
— Ах, это сильнее тебя! И уж конечно поинтереснее меня. Ну что ж. Я, конечно, не кафедральный собор.
Какие мужчины все-таки глупые!
— Неужели ты меня и к искусству ревнуешь? Отелло! — хмыкнула она, даже не обернувшись, так как уже начала лихорадочно смешивать краски.
Лишь молчание было ей ответом.
...Алексей, однако, не ушел, а оскорбленно уселся на приступок кампанилы.
Понурясь, он размышлял о своей горестной судьбе: «Сижу никому не нужный, как нищий на паперти. Жду, когда сжалятся и подадут милостыню — хоть одну улыбку этих пухлых губок, хоть один внимательный взгляд. Пода-айте на бедность... Какое унижение! Тоже мне Алексий, Человек Божий..., Хотя, пожалуй, теперь я его начинаю понимать. Сам не знаю почему, но я готов просидеть вот так, возле ее мольберта, хоть семнадцать лет. Авось хоть малая малость перепадет от ее щедрот! А все-таки обидно, что какую-то церковь, пусть даже и роскошную, предпочли мне, Алексею Никитину...»
Вот уже на белом листе появилось полукружье первой арки. Как маленькая радуга...
И только тут до Алены дошло, что своим поведением она могла действительно больно обидеть его. Кто, кроме художников, смог бы понять ее состояние!
Осознала она и еще одну важную вещь. Впервые в жизни ее мужчина — не художник!
А это значит, что разорвался круг, по которому она бесконечно и бесцельно бежала, как белка в колесе! Теперь она свободна, и тень погибшего Алика оставила ее навсегда.
Больше не будет подсознательно срабатывать тягостный комплекс вины, заставляя ее постоянно отдавать долг своей несостоявшейся первой любви.
— Спасибо тебе, Алеша.
— Прости, ты что-то сказала?
— Я очень благодарна тебе.
— За то, что сижу в сторонке как дурак и помалкиваю в тряпочку?
— Ну и за это.
— А еще за что?
Внятно объяснить, в чем дело, она не смогла бы даже при желании, а потому резюмировала коротко, но с чувством:
— За все.
И сразу его обиды как не бывало, Никитин вновь стал самим собой. Подошел, встал за ее плечом, с любопытством наблюдая, как из белой бумажной пустоты рождается Сан-Марко в миниатюре:
— Изумительно!
Алена уже привыкла — все нормальные люди, не художники, воспринимают этот процесс как некое маленькое чудо. Но сейчас похвала была ей особенно приятна.
— Жаль, что нельзя подняться на крышу, — вздохнула она. — С удовольствием бы зарисовала вблизи ту четверку коней. Видишь, над порталом? И они, и всадники — как живые.
— Погоди, — оторопело сказал Алексей. — Неделю назад никаких всадников там не было.
— Брось! Ты просто не заметил.
— Да нет же, специально рассматривал. Мне тоже лошадки понравились.
— Наверно, глядел против солнца, вот и почудилось.
— Это было вечером.
— Значит, наоборот, в темноте.
Они вдвоем озадаченно уставились на скульптурное украшение над церковным входом.
И вдруг статуи всадников... зашевелились!
Алеша с Аленой одновременно принялись протирать глаза. Парная галлюцинация не рассеялась. Наездники по-прежнему двигались: кивали, указывали пальцами вниз, как будто прямо на Аленин этюдник.
— Давай ущипнем друг друга!
— Давай! Только не жалея, сильно.
— Ай!
— Ой!
— Теперь что?
— Все то же.
Если это и был гипноз, то массовый: пьяцца Сан-Марко на глазах наводнялась народом, и все глядели на портал главного городского собора.
А четверо оживших изваяний вдруг развернули над собою гигантский транспарант, чтобы собравшиеся внизу могли разобрать четкие алые буквы.
— Да это же акция протеста! — расхохоталась художница. — Ты был прав, лошади отдельно, люди отдельно. Вот молодцы ребята, выбрали местечко, где их никто не достанет! Леш, чего они требуют, переведи!
Алексей прочел и расхохотался еще громче, чем она:
— Представляешь — независимости! Хотят отделиться от Италии! Чтоб Венеция стала самостоятельной республикой, как было до девятнадцатого века, до наполеоновских завоеваний! Ой, не могу, итальянцы без Италии...
— А знаешь, моего прапрапрадеда называли «декабрист без декабря».
— А кто он был?
— Князь Вяземский.
— Тот самый?
— Ну конечно. Я, к твоему сведению, знатная дворянка.
— «Отроковица из роду царска», — пробормотал Алексей непонятную ей фразу. — Все сходится...
— Его сиятельство, мой предок, не присутствовал на Сенатской площади, хотя и разделял взгляды декабристов.
— Зато ты, кажется, сумеешь наверстать упущенное. по-моему, тут грядет настоящее восстание, и мы будем его свидетелями. — И он опять ехидно засмеялся.
А вокруг них уже кишели люди, в основном молодежь. Парни и девушки что-то скандировали с решительными и суровыми лицами, у многих были плакаты в поддержку всадников, восседающих на бронзовых конях.
Одного из демонстрантов откровенный смех иностранного туриста слишком задел за живое. И юный венецианец, серьезно ратующий за государственный суверенитет, резко наклонился и боднул Алексея лбом в живот. Лоб, видно, был крепок, потому что Никитин, охнув, согнулся пополам.
Люди вокруг закричали, заволновались. Агрессия заразительна. От нее, как от взрыва, кругами распространяется волна.
«Второй раз за два дня назревает драка! — перепугалась Алена. — Я должна пресечь!»
И, не дожидаясь, пока Алеша даст сдачи юному борцу за независимость, она схватила с этюдника первый попавшийся тюбик и, надавив, выпустила густую струю краски прямо в озлобленную физиономию обидчика.
К несчастью, в тюбике оказался «кармин красный», и выглядел он как артериальная кровь.
Сторонник суверенитета, тыча в Алену пальцем, закричал, что в него стреляли. При этом он показывал всем свои пустые ладони — я, дескать, безоружен, так за что меня?..
