Наталия Ломовская - Зеркало маркизы
– Мара, фу, – сказала Анна. А потом: – Привет.
– Привет, – ответил Марк как ни в чем не бывало. – Не ожидал увидеть здесь такую красавицу. В этом доме ведь, кажется, жила пожилая леди?
– Теперь здесь живу я. А ты что тут делаешь?
– Я друг семьи.
– Врешь.
– Вру, – весело согласился Марк. – Я антиквар. Она иногда покупала у меня всякие такие забавные штучки. Старая курица имела вкус к красивым вещам, ценила искусство. А ты как относишься к красоте, цыпленок? Впрочем, ты и сама – произведение искусства.
– Та была старая курица, а я, значит, цыпленок?
– Вылитый, – кивнул Марк. У него была сладкая и наглая ухмылка, настоящий Марк не стал бы улыбаться так, но от этой улыбки у Анны томно потянуло в позвоночнике, так что захотелось прогнуться и замурлыкать, как бродячая кошка, походя приласканная доброхотом. – Славный, пушистый цыпленок. И от тебя пахнет суперски клубникой. Обожаю клубнику.
От него самого пахло дорогим парфюмом, и сигарами, и острым молодым потом. И, конечно, подмаренником.
– Я знаю, – говорит Анна тихонько.
– Что?
– Я говорю: хочешь клубники?
Она поворачивается и идет к дому. Марк следует за ней. Анна чувствует его взгляд.
– Меня зовут Макс, – говорит он ей в спину.
– Ага, как же, – бормочет Анна.
– Извини?
– Я говорю: Анна. Меня зовут Анна.
Она действительно кормит его клубникой. Он кидает в рот тяжелые ягоды, но смотрит на Анну. Тарелка стремительно пустеет, Марк встает.
– У меня нет предлога, чтобы оставаться дольше. Так что – позвольте откланяться.
Анна позволяет.
Он хлопает дверью, и Анна ощущает разочарование – как физический дискомфорт. Почему она не удержала его? Почему не остановила?
Анне уже не хочется варить варенье. Ее раздражают плодоножки, валяющиеся на столе. Они похожи на мертвых мокрых пауков. Анна берет тряпку, начинает убираться, и тут в дверь стучат.
На пороге стоит Марк и протягивает ей букет роз. Собранных на ее собственной, между прочим, клумбе. Глаза цвета темного меда смеются.
– Начнем все сначала? Дорогая, позвольте преподнести вам эти цветы. Только заприте куда-нибудь собаку, она, кажется, не очень-то дружелюбно настроена.
Анна отводит Мару на кухню и закрывает дверь. Некоторое время стоит возле двери, держась за ручку, не в силах шевельнуться. Она вдруг понимает, что Марк мог быть и таким. Свободным. Сильным. Требовательным. Уверенным в себе. И в собственной неотразимости. Он ходит по гостиной. Хмыкая, осматривается.
– Мило ты устроилась, – говорит Марк Анне и сгребает ее в охапку, их зубы стукаются друг о друга, а потом он взваливает ее себе на плечо. Не берет на руки, нежно и романтично, словно новобрачную, а именно взваливает на плечо, и Анна вспоминает, что тогда, в то лето, Марк делал точно так же. Когда на берегу пруда она распорола ногу о какую-то дрянь. Значит, он. Значит, так.
– Куда? – спрашивает Марк, и Анна, смеясь от счастья, машет рукой в сторону лестницы. Он приносит ее в спальню и бросает на кровать.
У этого Марка татуировка в виде дракона на левой стороне груди и еще одна – на внутренней стороне руки. От запястья до предплечья тянется надпись. Кажется, это латынь. Анна ведет пальцем по буквам.
– Трахит, – читает она.
Марк хохочет.
– Trahit sua quemque voluptas.
– Что это значит?
– Каждого влечет его страсть.
Это Анна понимает очень хорошо. Страсть влечет ее, подхватывает, как теплая волна. И с каждым прикосновением, с каждым поцелуем Анна убеждается, что Марк найден.
Он здесь. Рядом. Это его губы, его руки.
Анна вернулась домой.
Она засыпает рядом с ним, положив голову ему на плечо, нежно и доверчиво, словно он – много лет ее муж. Но ночью просыпается от холода. Теплого тела нет рядом. Несколько минут она ждет и решает, что Марк ушел, уехал, не простившись.
Не простившись.
Он всегда уходит, не простившись.
Вот и тогда…
Они решили сбежать. Репетиция настоящего побега, тайная ворожба с самими собой – уцелеет ли их любовь в круговороте огромного города, или еще крепче спаяет их друг с другом тесное течение толпы? Пусть у этого побега есть законный предлог: Марку нужно заехать в институт, чтобы узнать расписание, а потом они вместе навестят его родителей. Пусть для всего мира они пока – милые детки, сдружившиеся двоюродные брат и сестра, но у них будут на двоих долгие часы в поезде, где не окажется знакомых, и особенное одиночество города, в котором никому ни до кого нет дела…
Анна и Марк идут на станцию и приходят слишком рано, потому что очень спешат к своей свободе, пусть и неполной, невсамделишной. Они гуляют по перрону, тени еще длинные, асфальт недавно поливали водой, он влажен, дышит прохладой, электронное табло мигает: шесть часов восемнадцать минут, температура плюс двадцать три градуса по Цельсию.
Анна чувствует себя иначе, чем раньше, – взрослее, увереннее. Она нанесла макияж, по-особенному уложила волосы, надела изящные «лодочки» вместо растоптанных сандалий, и Марк впервые видит ее такой. Опьяненная свободой и силой своего чувства, Анна целует его прямо там, на перроне, целует по-настоящему, в губы, жадно и весело. Она не любит закрывать при поцелуе глаза, ей всегда хочется видеть, ей всегда мало только чувствовать его. Но сейчас Анна видит поверх плеча Марка, как на перрон выплывает дородная дама, тоже наряженная, тоже собравшаяся в путь-дорогу. На ней дивное платье цвета яичного желтка, волосы пламенеют оттенком красного дерева, и красная сумка в руках. Все это выглядит как сигнал опасности, который Анна успевает воспринять еще до того, как понимает, что на них округлившимися от изумления глазами таращится та самая почтовая тетушка, уже застукавшая влюбленных как-то на люцерновом поле. Дама направляется к ним, только что отстранившимся друг от друга, и Анна говорит Марку:
– Бежим.
Бежим, говорит она, невзирая на то что опоздавшая шестичасовая электричка уже подходит к станции, уже вскрикивает истошно. Анна спрыгивает с платформы на щебень, блестящий на солнце сахаристыми, кристальными боками, ловко, как коза, перескакивает через рельсы, краем глаза успевает заметить, что на белых туфельках сбоку появился мазок мазута; ну да ничего, потом отчистим… Она легко берет высоту противоположного края платформы, словно возносится над ней, над рельсами, щебнем, шестичасовой опоздавшей, над всем этим утром, и говорит Марку: ну же.
Давай, говорит Анна.
Скорей, говорит она.
Анна уже готова смириться с тем, что Марк ушел, разве она не смирилась с самого начала с тем, что он уйдет? Но вдруг слышит какие-то звуки снизу. Она успела сродниться с этим домом: он – ее территория, и ничего не пройдет незамеченным, к тому же и Мары не слышно, а ведь это как раз тот час, когда собака начинает беспокоиться и подвывать, проситься на улицу. Анна выпускает питомицу, и она гуляет по участку до утра, у нее там масса дел: разрывать кротовые норы, валяться на песке, облаивать толстого равнодушного ежа, живущего под беседкой.
