Людмила Бояджиева - Бегущая в зеркалах
6
Следующие два дня прошли для него как во сне. Ирреальность происходящего, усталость и какое-то странное оцепенение, охватившее Остапа в этом тихом доме действовали как снотворное. Армейский долг Остапа остался не выполненным — телефонная связь оборвалась, поиски запасов бензина во всех хозяйственных помещениях не увенчались успехом, оставалось лишь дожидаться, когда к имению, наконец, подойдет его часть. Ничего более не оставалось как погрузиться в простые житейские заботы, которых требует присутствие тяжелобольного. Пришлось сбегать к машине за НЗ и инструментом. Остап поил старика горячей водой со спиртом, скипятив на кухне большой алюминиевый чайник, растопил камин и занялся разбитым окном. В поисках подходящего материала он вытащил с нижней полки стеллажа один из огромных фолиантов, оказавшимся альбомом с марками, и с сожалением пробежал глазами плотные серые листы, усеянные крошечными разноцветными прямоугольниками. «Вот бы Марика сюда» — подумал Остап, решительно рванув твердый картон. Марик — очкарик, школьный фанатик-филателист всегда носился с альбомами, что-то выменивал, выкупал, за чем то охотился, введя в мальчишачьий лексикон новые завораживающие слова «голубая Гвинея», «двойной Маврикий», «слепой Дублон».
Теперь усилиями Остапа из окна Клеедорфа в сырую мартовскую ночь смотрела драгоценная мечта Марика, защищая от сквозняка немощное тело неизвестного старика. Возвращаясь в комнату или вынырнув из странной клейкой дремы, Остап сразу смотрел на диван, опасаясь, что увидит бездыханное тело. Но утром второго дня старик пришел в себя, открыл глаза и еле слышно прошептал: «- Пожалуйста, мои лекарства». Остап понял, вложив в протянутую ладонь больного пробирку с таблетками. «- Нет, другое, в бумаге». Остап развернул порошок и всыпав в рот старика, протянул ему стакан с водой. Тот проглотил и поблагодарил взглядом. А затем Остап приступил к курсу лечения, разработанному фронтовым опытом. Старику удалось проглотить сто граммов спирта, запивая его горячим супом из армейской тушенки. После чего больной проспал несколько часов и, проснувшись, попросился в клозет. Ему стало лучше, он даже пытался встать, но тут же повис на руках подоспевшего Остапа, оказавшись высоким и легким. Под толстым, узорчато вязанным из деревенской шерсти свитером хрипло дышала костлявая грудь, на худых бедрах еле держались помятые брюки из коричневого ворсистого сукна. Старик перевел дыхание и скрипнув зубами встал, опираясь на руку своего спасителя. Часть панели в углу комнаты оказалась дверцей, а за ней — вполне комфортабельный туалет с кружевными занавесками на узком окне, салфетками, плетеным коробом, полным журналов, и умывальник с овальным зеркалом. «А я то на двор бегаю, деревня», — упрекнул себя Остап, закрывая за стариком дверь. — Гордый, фриц чертов. Лучше умереть, чем штаны замарать», — думал он, слыша как спускается за дверью вода и урчит водопровод. Старик вышел, придерживаясь за книжные полки, доковылял до кресла у камина и сел, с трудом переводя дыхание. Остап заметил, что он побрился, отчего стали заметней размашистые усы, и зачесал назад редкие седые пряди. По комнате разнесся легкий запах одеколона. «Такой ли уж н старик?» — засомневался Остап, которому теперь казалось, что незнакомец не старше его отца. А тот, справившись с сердцебиением, посмотрел на гостя глубоко запавшими светлыми глазами, в которых притаился смех.
— Я хотел поблагодарить вас стоя, офицер, но уж извините, обессилел, — проговорил «фриц» на столь чистом русском языке, что Остап от неожиданности, по-видимому, приоткрыл рот. — Вижу, вы удивлены», продолжал он. — Никакой мистики. Я — русский. Не беспокойтесь, вы не нарушили воинского долга, не дав мне умереть — я ваш идейный противник, но не враг. В том, что касается фашизма — я с вами заодно. Позвольте представиться: бывший штабс-капитан добровольческой армии Деникина Алеклсандр Леонидович Зуев, вот уже семнадцать лет исполняющий обязанности герцога Баттенбергского… Прошу вас, объясните ситуацию — вы у меня в гостях или же я — ваш пленник? Но прежде хочу заверить вас честью офицера, что как бы не повернулись обстоятельства — я ваш должник и не причиню вам вреда… Но лучше по порядку. У нас, по-видимому, есть какое-то время в запасе. Насколько я заметил, вы не торопитесь прервать визит. Придвиньте ваше кресло и присаживайтесь — предстоит, мне кажется, длинный разговор.
Этой беседе, продолжавшейся много часов, суждено сыграть в жизни Остапа особую роль. Много позже, вспоминая освещенную огнем камина комнату, красное вино в хрустальных бокалах, разлитое из бутылки с этикеткой Прусского двора, дымящуюся в фарфоровой вазе с гербами картошку в мундире и лицо человека, неторопливо размышлявшего вслух, будто не замечая своего собеседника, Остап не мог установить, что было на самом деле, а что присочинило его воображение. Была, несомненно, великолепная ветчина и сыр, принесенные Остапом вместе с вином из подвала по указанию хозяина, были тонкие сигары и завывание ветра в камине. А вот сам герцог рассказ герцога Баттенбергского? Что услышал Остап тогда от старика, а что пришло в голову другими путями, застряв там невостребованным грузом в отдаленных уголках памяти, чтобы теперь явиться на свет прозрения, слившийся в единую осмысленную картину?
Александр Леонидович Зуев оказался действительно ровесником отца Остапа, что придавало его рассказу остроту сопоставления, которого никак не мог избежать боец Красной Армии Гульба, выслушивающий исповедь своего классового врага. Дворянин, белогвардеец Зуев был, несомненно, одним из тех матерых хищников, на травлю которых натаскивала свою молодежь страна победившего пролетариата. Тогда, в 1919-ом под Ростовом, возможно именно он, Зуев, брал на мушку краснозвездочную буденовку старшего Гульбы и, наверное, уж не без его участия готовила Германия преступный военный план в начале тридцатых, имевший привкус возмездия для тех, кто был изгнан революцией. Зуев часто останавливался, сотрясаясь в жестоком кашле и, отдышавшись, продолжал говорить тихо, коротко, убежденно, преодолевая недомогание усилием воли. Его личная история, несмотря на свою фантастичность, убедила Остапа, установив между собеседниками тон некой доверительности.
После разгрома белой гвардии и эмигрантских скитаний по Турции и Европе, Зуев оказался в Берлине, осев в дешевом пансионе и зарабатывая на жизнь уроками русского языка. Летом 1927 года, приехав в маленький прусский городок навестить своего полкового приятеля, он отважился на довольно-таки эксцентричный по тогдашнему его душевному состоянию поступок: отправился поиграть в теннис. Поддавшись уговорам приятеля и натянув его белые брюки присутствие на корте в брюках иного цвета было немыслимо тридцативосьмилетний экс-россиянин и экс-офицер оказался в игре, считавшей тогда привилегией светского круга. Партнершей Александра была изящная брюнетка «с манерами». После партии она пригласила русских друзей к себе на чай и усадив в открытый новенький «паккард», покатила в живописное предместье. Когда машина подъехала к роскошному дворцу, оказалось, что это вовсе не музей и не исторический памятник, а попросту — ее дом. Сама же Виктория — сестра бывшего кайзера Вильгельма, герцогиня Баттенбергская бездетная вдова. Через несколько дней было объявлено о свадьбе Виктории и русского эмигранта и светская хроника, захлебываясь от пикантности ситуации, на все лады толковала это событие. Особо злобствовала русская пресса, называя Викторию старухой, а Александра «платным танцором дансинга». Несмотря на скандал и возмущение царственной гогенцоллерновской родни, свадьба состоялась, причем с венчанием по православному обряду во дворце Шаммбургов в Боне. Александр Зуев вошел в семью Вильгельма, сделавшись совладельцем крупнейших имений и дворца, что впрямую свидетельствовало о корыстном расчете русского эмигранта. Однако, все было много проще и абсолютно невероятно: Александр просто-напросто влюбился в Викторию там же, на корте, с первого взгляда. «Десять лет прошло с того дня, — рассказывал Зуев, — как я оставил в России мою главную, невенчанную любовь. Мы отступали, я верил, что вернусь к ней совсем скоро и сделаю своей женой. Я так хотел этого, убегая из окна ее дома по скользкой ветхой крыше, что совсем не боялся ни пуль, чиркающих рядом, ни криков с улицы, приказывающих мне сдаться. Я знал, что мне вслед с замирающим от волнения сердцем смотрит она, любящая, преданная. Ее взгляд, как ангел-хранитель витал за моей спиной и я чувствовал себя неуязвимым, счастливым и легким. Счастливым и легким… А года через два, в Константинополе от нашей общей знакомой я узнал, что Варя умерла от тифа, родив мальчика… Я тоже хотел уйти из жизни, но не вышло — мой час еще не пришел.
