Татьяна Булатова - Три женщины одного мужчины
«Нет», – лихорадочно трясла головой Любовь Ивановна, глядя на календарь: дома она совсем сошла бы с ума от ожидания, а здесь все-таки какие-никакие дела, которые к тому же сами делаются, ну, или почти сами.
В обеденный перерыв Люба закрывала приемную на ключ, садилась за стол с кружкой чая и тридцать минут гипнотизировала красную черту, оставленную Вильским на противоположной стене.
– Куда вы все время смотрите? – не выдержал Игорь Александрович, в очередной раз обнаружив секретаря с абсолютно застывшим взглядом.
– Туда, – указала направление Люба Краско.
Увидев безобразную, с его точки зрения, красную отметину, директор счел это нарушением порядка и потребовал вызвать маляров:
– Побелить!
– Нет! – вскочила как ужаленная Люба, и глаза ее наполнились слезами.
Игорь Александрович, обескураженный реакцией секретарши, забеспокоился и решил вызвать Любу на честный, как он сказал, открытый и дружеский разговор.
– Я не узнаю вас, – признался директор и потупил взор.
– Я сама себя не узнаю, Игорь Александрович, – прошептала Любовь Ивановна и тоже не осмелилась посмотреть в глаза начальству.
– Вы подавлены, – в никуда изрек директор. – Рассеянны. Вы хорошо себя чувствуете?
Отвечать на этот вопрос было бессмысленно: так хорошо Люба себя чувствовала только однажды, когда сидела на жесткой скамье пригородного поезда, уносящего ее в Пермь. Но вместе с тем и так тревожно она не чувствовала себя никогда. «Ничего не будет, – готовилась Любовь Ивановна к худшему. И одновременно молилась: – Ну, хоть бы было! Ну, пожалуйста. – Ничего не будет», – с остервенением повторяла она раз за разом, боясь поверить во что-то другое, потому что привыкла: ничего хорошего в ее жизни не происходит в принципе.
– Вы, наверное, не замечаете… – Игорь Александрович все-таки осмелился поднять голову и посмотреть в Любины глаза, – но вы разговариваете сами с собой.
Любовь Ивановна Краско вскинула в изумлении брови, залилась краской и еле выговорила:
– Простите.
– Да при чем тут это? – В голосе начальника наконец-то появились командные нотки. – При чем тут это, дорогая моя Любовь Ивановна. – Игорь Александрович по-барски вальяжно раскинулся в кресле. – Я же из лучших побуждений. Вижу – пропадает человек. А мне не все равно. Привык уже, без вас, можно сказать, как без рук. Даже с женой советовался. Как? Чего? Думаю, надо спросить. А самому неловко… Но ведь и так невозможно! – Голос директора взметнулся вверх, и Люба вздрогнула.
– У меня сложные отношения с мужем, – зачем-то сказала она Игорю Александровичу и снова потупилась, потому что дальше хотелось произнести немного другое. Например, «но на самом деле я жду Вильского». «А зачем?» – мог спросить ее директор, и тогда пришлось бы объяснять этому чужому человеку, что не ждать она не может, потому что только об этом и думает. И хотя между ними ничего не было, у нее ощущение, что было. Или будет. Ну и что, что нельзя? Какая кому разница: она столько страдала, неужели не заслужила? А что жена, так у всех жена… И дети, наверное, тоже есть. Но ее это нисколько не волнует: ну нисколечко!
– Я вас понимаю, – проникновенно произнес начальник и коснулся ее руки.
Люба вздрогнула.
– Да-а-а, – протянул Игорь Александрович, – дело плохо. И обсуждать вы это, естественно, со мной не станете?
– Естественно, нет, – без вызова ответила Любовь Ивановна Краско, борясь с желанием закрыть глаза.
Всякий раз, когда она это делала, в памяти всплывала та сцена около стены, и внутри становилось нестерпимо горячо. Просто невыносимо. «Быстрее бы это закончилось», – посылала Люба сигналы в недружелюбное к ней пространство, но внутри себя желала другого: «Хоть бы это никогда не заканчивалось!».
– О чем ты все время думаешь? – теребила ее забежавшая занять деньги Юлька. Для нее, отсутствующей дома, изменения, произошедшие в матери, были особенно очевидны. – Тебя спрашиваешь, а ты словно глухая.
– А? – спохватывалась Люба и невидящими глазами смотрела на дочь.
– Я тебя спрашиваю, о чем ты все время думаешь? – повторяла свой вопрос Юлька.
– Деньги тебе ищу, – объясняла свою сосредоточенность Люба и перетряхивала одну книжку за другой.
– Ты ищешь их уже минут двадцать, – сердилась дочь, а потом, как обычно, обвиняла мать в нежелании делиться. – Так и скажи: не хочу тебе давать деньги. Я пойму, не маленькая.
– Я хочу. – Люба прижимала книжку к груди. – Просто не помню, куда положила. Может быть, Ваня взял?
– Твой Ваня книг в руках отродясь не держал, – язвила Юлька, сидя на родительской кровати. – Кстати, а почему ты мою раскладушку не убираешь?
– А зачем? – отрывалась от поисков Люба. – Вдруг вернешься?
– Я? – картинно хохотала девушка. – Сюда? В вашу сраную общагу?
– Ты здесь выросла. – Любе явно был неприятен тон, с которым Юлька это все произносила.
– Я-то здесь только выросла, а вы… – Девушка немного помолчала, но потом цинично продолжила: – А вы здесь, похоже, и умрете.
– Я тебя чем-то обидела? – Люба старалась затушить в дочери разгоравшийся огонь ненависти к той жизни, которой сама жила много лет.
– Нет, – останавливалась Юлька.
– Тогда зачем ты мне это говоришь? – протягивала ей Люба деньги.
– Ну, надо же что-нибудь говорить, – ухмылялась девушка и смотрела на дверь.
– «Что-нибудь» не надо. – Люба садилась рядом. – Расскажи, как ты живешь…
– Приходи, посмотришь. – Юлька сменяла гнев на милость.
– А можно?
– Можно, – легко разрешала матери девушка, зная, что та не отважится ее навестить.
«Неужели ей не интересно, как я живу?» – спрашивала Юлька отца, пытаясь разгадать тайну, как она считала, материнского равнодушия.
– Интересно, – отвечала через мужа Люба, но навещать дочь не торопилась. И не потому, что ей была безразлична ее судьба, а потому, что ей было страшно увидеть, что Юлька, возможно, живет еще хуже, чем она сама.
– Ты не мать! Ты – мачеха, – обвинял Иван Иванович Краско жену. – Ты не только мне жизнь сломала, ты собственную дочь из дома выжила. Где она?
Люба с готовностью называла адрес.
– Перед людьми стыдно, – немного смягчался Иван Иванович и просил немного ему налить. Совсем немного: «чудь-чудь».
– У меня нет. – Люба открывала пустой холодильник.
– А у меня есть, – хихикал Ваня и шарил рукой под кроватью. – Вот, – доставал он початую бутылку. – Будешь?
– Не буду, – отказывалась жена и стелила себе на Юлькиной раскладушке.
– Э-э-э, нет, – останавливал ее Иван Иванович. – Сюда ложись, – похлопывал он рядом с собой. И Люба послушно ложилась прямо на покрывало и, не отрываясь, смотрела в потолок, надеясь, что Иван Иванович примет сонную дозу и просто захрапит рядом. Но это если повезет, а если не повезет, готовилась к ночным истязаниям, после которых нетронутым оставались только лицо, кисти и стопы с лодыжками. Все остальное превращалось в огромный сплошной синяк.
