Ольга Славникова - Любовь в седьмом вагоне
За четыре года бомжевания Коломийцев прошел что-то вроде университетского курса нищеты. Он понял, в частности, устройство и ценность помоек; благодаря тому, что возле мусорных баков иногда лежали заплесневелые, как хлеб, перевязанные бечевками старые книги и стопы опухших литературных журналов, Коломийцев прочел то, до чего в предыдущей жизни никогда бы не добрался. Он много размышлял над вторичной материальностью мира. Собирая стеклотару, он интуитивно различал бутылки, из которых разливали по емкостям, и бутылки, выпитые «из горла»: последние содержали хотя бы по нескольку молекул человеческих душ – как и многое из мусора, очеловеченное, а затем отправленное в небытие. Выживая в среде, не менее циничной, чем сферы большого бизнеса, и еще подлее опутанной криминалом, Коломийцев держался особняком, избегал соблазна прилепиться к бойким добычливым бабенкам, готовым его пожалеть и пригреть. Главной доблестью Коломийцева была чистоплотность: он не упускал случая помыться и устроить постирушку, ходил в общественную баню, где щедрая горячая вода с рычанием и боем наполняла таз, а бледный слоистый луч из окошка под потолком почему-то напоминал об острове Бали. Похожие на печеную картошку товарищи по ночевкам делились опытом, что грязь, мол, держит тепло – но Коломийцев предпочитал замерзать, он сопротивлялся обволакиванию грязью, усматривая в нем попытку земли захватить человека, чтобы поскорее утянуть его в могилу. В своей полуподвальной клетушке Коломийцев чуть не каждый день делал влажную уборку, протирая сырой тряпицей даже запрещенные к выбросу щиты наглядной агитации – отчего линючие плакаты с передовыми рабочими и профилями вождей превратились со временем в абстрактные живописные полотна. Коломийцев научился взаимодействовать с улицей, понимать ее с лица и изнанки, каждый шаг его теперь был будто стежок по этой мятой, пестрой, перепачканной ткани, будто нырок небольшой и ловкой утки за малой толикой донной еды.
Теперь со всем этим предстояло расстаться.
Коломийцев, отразившись в веере вращавшихся стекол, вошел в кондиционированный, ртутным холодом веющий бутик. Два тонкоруких и жеманных молодых человека, ведавших торговым залом, попытались вытеснить бродягу без скандала на улицу, но Коломийцев их подчинил – и через небольшое время вышел из бутика в светло-сером, словно подернутом шелковистой пыльцой, костюме от Brioni, в классических туфлях и с новым крокодиловым кейсом, куда переложил пакет с оставшимися деньгами, превращенными из плотных долларовых кирпичиков в рыхлую и пеструю массу рублей. Пакет со своей старой одеждой, легкой, будто снятые бинты, плюс кривенький портфельчик Коломийцев аккуратно поместил в урну, чтобы желающие могли без труда все это извлечь. Далее были приобретены плоский, как золотая монета, хронометр Patek Philippe, пижонский мобильник Vertu и кое-что по мелочи. Затем Коломийцев посетил салон красоты, где его сухую жесткую шевелюру умащали бальзамами из упоительно чистых фарфоровых чашек, стригли одичавшие пряди, после чего на полу осталось хвои, как после простоявшей весь январь рождественской елки. Маленькая маникюрша, склонив напряженный круглый лоб, выедала щипчиками трудовые ороговения, затянувшие ногти Коломийцева, похожие на сломанные перламутровые пуговицы. Затем лицо Коломийцева распаривали горячими салфетками, сильные пальцы косметички вбивали в морщины маслянистые снадобья. Поднявшись, как воскресший из гроба, Коломийцев посмотрел на себя в просторное зеркало. Морщины разгладились и выделялись белым на ржавом бомжовском загаре, который, конечно, никуда не делся; на Коломийцева смотрела из зеркала полосатая тигриная морда с человеческими выцветшими глазами, в настоящий момент ничего не выражавшими.
На условленном углу Коломийцев обнаружил арендованный на целый день консервативный Bentley, обтекаемый и зеркальный почти до собственной невидимости среди замурзанного и пестрого автомобильного стада Москвы. У молоденького узкоплечего водителя уши были в форме бабочкиных крыльев. Коломийцев не почувствовал момента, когда автомобиль отделился от тротуара и поплыл в напряженном потоке, среди слюдяного блеска облетающих листьев. Коломийцев очень давно не видел зданий и людей из позиции пассажира авто, и теперь все казалось ему отдалившимся, будто тонированные окна Bentley показывали панорамный кинофильм. «Вот здесь я жил, ходил по этим улицам», – возникла неизвестно откуда щемящая мысль. Коломийцев взглянул на часы: две золотые ресницы элитного хронометра показывали, что у него есть в запасе еще немного времени.
– Остановите, я пройдусь пешком, – велел Коломийцев невозмутимому водителю. – Вы через час должны ожидать меня… – он назвал адрес головного офиса «Русского шоколада Мухина» и снова ступил на покрытый бархатными черными трещинами бледный асфальт.
Ветер гулял, листопад мигал и светился, будто сигналил прохожим, у метро продавали обметанные серой ваткой громадные персики и черные, формой напоминающие Африку, гроздья винограда; от пустой фруктовой тары пахло молодым вином, боком валил в переулок грузный троллейбус, маленькая старушка в поломанной, ощетиненной ежом соломенной шляпке, с полуразрушенной сумочкой на зачерствевшем локте, вела на поводке громадного старого пса с глазами алкоголика; две молодые мамы бойко катили коляски, одновременно нажимая на поручни, чтобы поднять толстенькие мокрые колеса на высокий поребрик. Коломийцев шел не спеша, ясно осознавая, как любит все это: острый осенний воздух, мелькающие в толпе молодые и старые лица, сырую глубину дворов, глуповатую пестроту московских витрин. Он шагал, стежок за стежком, руки и глаза сами делали привычное дело, мозг дошлифовывал детали экспансии на рынок шоколада.
Коломийцев поднялся на полированное крыльцо мухинского офиса без десяти четыре, краем глаза отметив дисциплинированно припаркованный Bentley. Мухин, розовый, как пион, встретил Коломийцева у самого лифта; при виде своего будущего финансового директора его широкая радушная улыбка сделалась немного ошарашенной. Из-за покатого и мощного мухинского плеча высовывалась, в круглых очках и с длинном носом, вместе напоминающими ножницы, растерянная секретарша.
– Может, сперва кофе? – неуверенно предложил зардевшийся Мухин.
– Нет. Приступим, – Коломийцев решительно двинулся за виляющей на шпильках секретаршей в комнату переговоров.
Там, за овальным, как блюдо, столом, сидели, с видом едоков, восемь человек, среди них одна женщина, в твидовом костюме, с лицом как мужской ботинок. При появлении Коломийцева все привстали и переглянулись.
– Не взять ли у вас пока ЭТО? – вполголоса спросила секретарша, открывая в улыбке бескровные десны.
