Вера Колочкова - Знак Нефертити
— Да, помню… Жимолость с крыжовником… Да, да…
— А ты откуда так поздно, Анечка? Антоша мне про какое-то кафе все толковал, я не поняла… Говорит, будто ты там романсы поешь… Ерунда, одним словом! Нашел, чем над бабушкой подшутить! Ты на работе, наверное, задержалась, да, Анечка?
Так. Вот оно. Главное — не испугаться сейчас, преодолеть ее потенциальный ужас в глазах от услышанной правды. Позор, позор — дочь поет романсы в кафе… Какая низость, какой удар… Что там еще по тексту? Ах да — разве этому надо было всю материнскую жизнь посвятить… Вот она, та самая точка отсчета, в которую она давеча так лихо собиралась вернуться!
— Мам, Антон тебе правду сказал. Я действительно сегодня романсы пела. В кафе. И мне это занятие очень понравилось, мам! Я делала это с огромным удовольствием, представляешь? У меня даже автографы просили… Ой, а хочешь, я тебе спою? Погоди, где-то гитара была на антресолях… Ой, а я не помню, где…
Вскочила со стула, чуть не уронив на пол чашку с чаем, и вдруг обмякла, тихо опустилась обратно. Подняла голову, глянула маме в лицо…
Нет, вовсе не было на нем выражения ужаса. Другое что-то было, будто нахлынувшее вдруг мучительное воспоминание…
— А знаешь, Ань… Твоя бабка, моя мать, тоже в молодости романсы пела… Она очень красивая была, мать-то. Помню, как возьмет гитару, как рассыплет смоляные кудри по плечам, как запоет: «Нет, не люблю я вас…» И прямо мороз по коже…
— Правда? Надо же… Значит, я в бабушку пошла? А почему ты мне о ней никогда не рассказывала?
— Да так… Чего рассказывать-то? Ты ее и не застала… Когда родилась, она уж лет пять как померла…
— Расскажи, мам! Хоть сейчас расскажи, интересно же!
— Нет, дочка.
— Ну почему?
— Не знаю. Не могу. Трудно…
Что-то вдруг услышалось ей в мамином голосе — похожее на слезное дрожание. И еще — боль. Неизбывная, как ноющая от перемены погоды старая травма. И лицо вдруг у нее сделалось такое… Бледное, сухое, как траченный временем бумажный лист.
— А ты все-таки расскажи, мам… Это мне нужно. Понимаешь — мне. И тебе тоже.
— Ну что ж, если нужно… Погоди, сейчас только с духом соберусь. Налей-ка мне водички, Анечка.
Вскочила, сунулась к холодильнику, схватила бутылку с минеральной водой, наполнила стакан, осторожно поставила перед ней.
— Да, она красивой в молодости была… Ты, Анечка, очень на нее похожа. И лицо, и эта манера шею вытягивать, и даже улыбаешься, как она… Я до сих пор не понимаю, отчего у нее семейная жизнь не сложилась. Наверное, оттого и не сложилась, что слишком красивая была, много вокруг нее крутилось всяких… И меня, горемычную, неизвестно от кого прижила… Я отца своего и не знала никогда. Помню только из детства — гитару да романсы ее эти… И гостей всегда в доме много…
Она замолчала, жадно припав к стакану с водой, сухое горло задвигалось нервно, рывками. Выпив все до дна, вздохнула коротким всхлипом, отерла дрожащей ладонью рот.
— Ну вот… Теперь уже легче говорить… Я ведь любила ее сильно, без ума любила. Она поет, помню, а я в лица гостей смотрю, вся ревностью извожусь… Мы тогда с ней в небольшом поселке жили, при леспромхозе. Она буфетчицей в столовой работала, меня дома с нянькой-старухой оставляла, пока маленькая была. Помню, жду ее с работы, жду, ни есть, ни пить не могу… Да только не всегда она домой-то приходила. А я так и не спала всю ночь, плакала в окошко на луну… Все мне казалось, что ее обидеть могут там, в ночной темноте. Завою в голос, а нянька шикнет на меня злобно — спи, мол, никуда не денется твоя мать, у нее свои дела, молодые! Я замолчу, уткнусь лицом в подушку, трясусь вся…
— Мам, а она? Она тебя не любила разве? Она тяготилась тобой, да?
— Ну, не то чтобы уж совсем тяготилась… Нет, этого не было. Так, приласкает походя, на няньку-старуху накричит, если вдруг непорядок какой обнаружит… Нянька местом-то дорожила, она ей хорошо платила, да и продуктами из буфета прикармливала. Года-то тяжелые были, послевоенные. Нет, не скажу, чтобы я уж совсем ей в тягость была. Нет, тут другое…
Она снова замолчала, повертела в ладонях пустой стакан. Потом подняла на нее глаза, улыбнулась. И продолжила тихо, почти монотонно:
— Однажды я заболела очень сильно — не помню уж чем. Скарлатиной, что ли… Увезли меня в больницу в соседний поселок, в нашем-то поселке больницы не было. Долго я там лежала, выздоравливала. Худющая, как скелет, голова обритая — страшилище страшилищем! Раньше ведь не спрашивали — голову брили, и все. Терпи, раз в больницу попала. Помню, доктор там красивый был, молодой, улыбался мне — знаю, говорил, мамку твою, знаю… И подмигивал так, знаешь, по-свойски… А потом пришел и говорит — все, выписываю я тебя, Шурочка. Давай, собирай узелок, выходи на крыльцо, сейчас мама за тобой приедет. Я ей, говорит, лично по телефону сообщил, чтобы за тобой сегодня приехала… Я взвизгнула радостно, вмиг собралась, на крыльцо выскочила, жду! Ну вот… Все утро жду, весь день жду, потом уж вечер наступил… И знаешь, даже не поинтересовался никто — приехали за мной или нет. Персонал больнички и без меня с ног сбивался — эпидемия тогда была. Ну, сидит себе ребенок и сидит, мамку ждет… Если ждет — значит, приехать должна…
— А она… Она так и не приехала, да?
— Нет, не приехала. Стемнело, сторож двери больницы с той стороны закрыл… А что мне оставалось — я пешком домой пошла. В темноте, по лесной дороге, бритая, с узелком… Страшно, конечно, было, ужас как! Но сильнее страха мысль голову грызла — а вдруг с мамой что-то случилось, если приехать не смогла? Сначала все бегом бежала, плакала, потом уж выдохлась, брела кое-как… Под утро уже к поселку вышла. Десять километров, считай… Какой уж я там ходок была — после болезни…
— Ничего себе… А сколько тебе лет было, мам?
— Да что-то около шести.
— О, боже, ужас какой… И что? Пришла ты домой…
— Ну да. Пришла. Из последних сил поднялась на крыльцо, стучу… Слышу — за дверью шевеление какое-то, мамино хихиканье, шепоток… И вдруг — дверь открывается, и она! Вся розовая, красивая такая, разомлевшая, шелковый халатик на голое тело накинут… А из-за спины — усатое мужское лицо выглядывает. Улыбаются оба. Мама мне — ой, Шурка, да я ж про тебя забыла совсем! И рассмеялась весело так, пьяненько, голову назад запрокинула… А во мне, Анечка… Во мне вдруг лопнуло что-то, как рана гнойная, ударило в голову… Я даже заплакать не смогла.
Она вдруг задрожала плечами, лицом, сильно прижала к губам ладонь, глядя на Анну с ужасом.
— Мам, ну не надо, не плачь! Ну, было и прошло, чего вспоминать-то!
— Да я бы рада забыть, Анечка… Рада бы, да не могу, хоть убей… А еще — этот, который с усами… Он вдруг, знаешь, протягивает мне огромный кусок шоколада — вроде как гостинец. Раньше такой шоколад был — цельными кусками продавался, настоящий, немецкий, трофейный. Его с молоком надо было топить… До сих пор помню его вкус. Помню, а есть его не могу. Даже тошнота накатывает, когда вдруг шоколадом где запахнет…
