Следы на битом стекле (СИ) - Нарская Рина
Артём с Наташей… Я замираю, различив её голос сквозь громкие звуки музыки с первого.
— Да ты задолбал меня, Севастьянов! Ты вообще долго собираешься от меня бегать? У меня, если чё, типа днюха сегодня, а ты с утра где-то болтаешься, даже сам не подошёл ко мне ни разу! Девки уже ржут надо мной, что я всем отвечаю — хрен знает, где ты!.. Да хорош пить, урод!.. Если б я только знала, что ты из-за какого-то кошака так загрузишься, я б его собственными руками придушила!
— Себя сначала придуши.
— Что?! Ты ничего не попутал? Грёбаный алкаш!.. Хоть бы у своего друга чему-нибудь научился. Тот хоть не бухает. Да хватит, я сказала!..
И тут я снова слышу удар. Не такой пронзительный и резкий, как в арке, скорее стук стекла о мебель. Но только успеваю попятиться назад, как дверь передо мной с размаху распахивается, и из комнаты выскакивает Наташа, сбив и, кажется, даже не заметив меня.
Вскоре цокот её каблуков утопает в громких басах под лестницей.
А я вхожу в согретую тусклым тёплым светом спальню. Вижу мокрое пятно на светло-бежевом ковролине, бутылку на полу, улавливаю расползающийся по углам запах спиртного — лейтмотив сегодняшнего вечера…
Артём сидит на не заправленной покрывалом кровати, обхватив голову обнажёнными по локти руками, и мятая, вся в каплях, рубашка на нём почти сливается по цвету с такой же забрызганной чем-то, мятой, перевёрнутой постелью.
Я подхожу и молча подсаживаюсь к нему, беру в свои ладони его руку.
В его мутных, посветлевших от алкоголя, глазах боль, и мне тоже больно.
Я не знаю, что такого сказать сейчас. Какими словами оправдаться, что пришла с Валентином. Что позволила ему целовать себя. Что так и не призналась, что тоже скучаю…
— Прости меня, Тём… — наконец полушепчу, тяжело вздохнув. — Я давно об этом думала, и, наверное, должна была открыться тебе раньше… Понимаешь, есть один человек…
— Сквид?
— Что?
— Валентин?
— Нет!.. — ужасаюсь я. — Совсем нет… — И, собравшись с мыслями, продолжаю, уперев взгляд в причудливые узоры на его запястье. — Это не Валентин. С этим человеком мы познакомились гораздо раньше, в интернете. Он был моим другом по переписке…
На мгновение поднимаю взгляд и, удостоверившись, что Артём внимательно слушает, продолжаю:
— Даже не так… Он был мне не просто другом. Я не знаю, веришь ли ты в такое… Я верю… Я верю в судьбу, понимаешь? В то, что где-то есть единственный человек, предназначенный тебе свыше. «Твой» человек. Твоя судьба. «Не параллельный». Тот, кто сделает твою жизнь наполненной, яркой, внесёт в неё краски, ты понимаешь меня, Тём?..
Не успеваю я снова поднять глаза, как Артём отнимает свою руку и быстро промокает закатанным рукавом раскрасневшееся, в испарине, лицо.
— А помнишь, ты меня спрашивала про стихи? Умею ли я сочинять… — вдруг перебивает, круто сменив тему. — Так вот. Я пишу. Правда, очень редко… Точнее, недавно стал писать… Алекс, правда, считает, что поэт из меня дерьмовый, но ты послушай, может, хоть ты заценишь…
Внезапно в комнату вваливаются посторонние звуки: музыка снизу, чья-то назойливая телефонная трель, мужские голоса на повышенных тонах. И тут же возникает всё же отыскавший меня Валентин, а следом за ним почему-то… Алекс. Отвлекшись на них, Артём поднимается на ноги, чем заставляет меня тоже встать, но, к моему удивлению, не осекается, а продолжает ещё более настойчиво, торопливо и громко.
Так, чтобы его хриплый голос не потерялся во всей этой адской какофонии.
— Сейчас… вот такой у меня, Женька, стишок. Ты послушай, он коротенький… Вдруг тебе понравится…
Сто двадцать — и лобовое!
Разбит на «встречке» судьбою,
Раскатан своей любовью,
И нет без тебя меня!
Размазан по трассе жизни,
Распят на кресте стылом,
И сделать тебя былью –
Последняя мысль моя…
— Не надо, Сев, — влезает между нами Алекс.
И пытается отгородить нас друг от друга, но Артём, не обращая на это внимание, ловит мой взгляд и всё равно продолжает зачитывать.
С каждым словом всё громче и бойче. Словно вонзая мне прямо в сердце ржавые гвозди и глубже и глубже ввинчивая их.
Сто двадцать — и пульс в минус!
Твой взгляд, как в крови вирус,
Твой смех, как богов милость,
Я всё за него отдам!
Сто двадцать — и роковое!
Есть мы, но нас больше, чем двое!
Есть я, только вскрыт болью,
Что вместе не быть нам!!!
На последних строчках, особенно на слове «больше» он срывается на страшный хриплый крик, что до самого нутра меня ошпаривает, отталкивает Алекса, и, заорав: «Ну что, Женька, он прав? Дерьмовый из меня Пушкин?!», высвобождается из захвата Валентина и уносится куда-то, судя по грохоту, по ступенькам вниз.
А я всё ещё вижу его полные слёз глаза.
Пьяные, но по-прежнему самые «тёплые» и трогательные на свете.
Из оцепенения меня выводит внезапный несдержанный тон Валентина.
— Да возьми ты уже наконец эту чёртову трубку!
Глава 39
*Он*
Я не мог с собой справиться. Меня лихорадило. Рвало вышку, сносило чердак.
Я не мог стоять на месте, не мог ни с кем разговаривать, не мог улыбаться.
Мне нужно было что-то крушить.
Ломать. Бить.
Этим чем-то едва не стала надменная физиономия Сквидварда, когда я вернулся с проветривания и снова наткнулся на него в коридоре…
**
Запотевшие стёкла такси. Дворники, отчаянно скребущие по лобовухе.
В башке винегрет из мыслей.
Матушка оборвала мне трубу, прежде чем я ответил. А это значит — что-то серьёзное. Она не сказала что, скинула, но по её голосу я понял — до утра это не потерпит.
Лялька без телефона, и это парит больше всего.
Надеюсь, у Севы хватит ума дождаться моего возвращения. Надеюсь, пакостник-Сквидвард о нём позаботится.
Мать вашу… как же я устал!
— Эй, шеф, это мой любимый трек, сделай громче!..
**
— Она н-нашла ключи от сейфа… Вытащила ружьё… — сходу ошарашивает меня зарёванная, заикающаяся матушка, зачем-то удерживая над моим насквозь промокшим кепарём трясущийся зонт. — Заперлась у себя и… у-угрожает, что выстрелит себе в голову…
— Откуда у вас ружьё?
— Это ох-хотничье, Слава у нас охотник...
Бросаю взгляд на Лялькины окна — в них теплится слабый свет. Краем глаза фиксирую орущего в телефонную трубку дядю Славика в ярких прямоугольниках на первом, газую в дом…
И последнее, что слышу:
— Алекс, она беременна!
И тут из меня окончательно вышибают воздух.
Дальше всё мешается: матушкины вопли, дяди Славика вопли… удары его бетонных костяшек о мой череп… Мольбы, причитания, звон в ушах, мат, много мата, направленного на меня…
В меня.
Наконец сквозь какой-то невыносимый писк, перешедший в моей голове в странные низкие звуки, но почему-то так и не разорвавший меня окончательно, я различаю:
— Пожалуйста, Слав, отпусти!!! Ну прошу тебя, отпусти его, пожалуйста! Пусть они поговорят!!! Ну, подумай о Николине хотя бы, Слава!..
И дядя Славик отползает. Осознав, что снова могу дышать, я кое-как соскребаю себя с пола, кое-как принимаю полувертикальное положение и, машинально пересчитывая языком зубы и нащупывая утопленный в кармане смартфон, цепляюсь за перила и поднимаюсь по лестнице.
Падаю на пол у Лялькиной комнаты, приваливаюсь плечом к двери.
— Ляль, это я, — пытаюсь выговорить, но сам себя не слышу и, сплюнув прямо на пол, стучу и повторяю чуть громче: — Ляль, это я, открой.
