Жиль Мартен-Шоффье - Однажды в Париже
— Право — это предмет очень гибкий для профессионалов, но совершенно жесткий для потребителей. Судьи и адвокаты делают с ним, что хотят, но жертвы и обвиняемые вынуждены принимать его таким, как его им подают. Фэйрфилд и «Континенталь» наймут очень хороших адвокатов, и они так повернут гражданский кодекс, что вы превратитесь в гарпию-провокаторшу, жадную и лживую. Я хочу знать все о ваших отношениях с Фэйрфилдом, чтобы предусмотреть, где они нанесут свои удары.
Был риск, что этот рассказ может затянуться. Она налила себе капельку виски, поставила бутылку на стол рядом с ведерком со льдом и предложила нам самим наливать себе. Затем она начала. Фонтенбло, «Кристал Рум», Саркози, «Бристоль», «Пелликано», «Глоб»… Она мне поведала целую историю, в начале похожую на дамский роман, а в конце напоминающую детектив. Это выглядело правдоподобным. И она избавила меня от эмоций. Короче говоря, Аньес де Курруа сразу же отнесла Фэйрфилда к категории дойных коров, и если она считала его полностью никчемным в постели (она просто подняла его на смех), то находила, что он очень хорошо выглядит на публике. Если бы не его неразрешимая проблема с алкоголем, она сказала бы «да», когда он попросил ее руки; но она потребовала дать ей время на размышление, что и вывело звезду из себя.
— Вы должны понять, — сказала Аньес, — что никто никогда не говорит ему «нет». В его жизни нет ничего нормального. Брюс и жеста не делает сам. Он проводит свое время в сопровождении целого двора, с эскортом парикмахеров, пресс-атташе, персональных тренеров и агентов. Даже для того, чтобы открыть бутылку минеральной воды, ему нужен ассистент. К тому же как он это сделает? У него целый день мобильник у уха.
И так далее. Почему она решила перевернуть эту страницу? Тут у Аньес не было колебаний: отныне Фэйрфилд ничего не значил для нее. Единственным проявлением деликатности с ее стороны было то, что она ни разу не упомянула о его возможной гомосексуальности, и когда Эдуар затронул этот вопрос, она быстро закрыла тему:
— Что у него нарциссизм, в этом сомнений нет. Он проводит по два часа в день, прихорашиваясь перед зеркалом, и гораздо больше заставляет работать свои мышцы живота, чем свой член. Кроме этого — ничего. Если хотите знать, он не пристает к своим слугам. Его никто не интересует, кроме него самого. И ничто. Кроме его музыки.
Тем лучше для него. Он утешится со своим пианино. При условии, конечно, что я смогу пригвоздить его к стене. Только для этого мне было нужно знать как можно больше деталей, гораздо более грубых, чем воспоминания о закате солнца над Тирренским морем. Поэтому я попросил Аньес рассказать мне поминутно о том роковом вечере в «Бристоле». И здесь ее тон резко изменился. Фразы стали растянутыми, пропала живость. Обычную ее манеру рассказывать, стремительную и полную замечаний, сменил старательный отчет. Можно было подумать, что она переводит с латыни. Короче говоря, рассказ был не слишком длинным и не слишком убедительным. В общих чертах все выглядело так: Фэйрфилд грубо толкнул ее на пол, затем на радиатор отопления и сломал ей руку. Вместо того чтобы попросить прощения, он дал ей пощечину с такой силой, что у нее под глазом появился синяк. Благожелательно настроенный слушатель объяснил бы нечеткость изложения волнением жертвы, испытавшей шок. Что касается скептика, он счел бы это воспроизведение событий слишком гладким. Стоит ли говорить о том, что я принадлежу ко второй категории. Когда Аньес закончила свой рассказ, я молчал. Достаточно долго, чтобы она начала сомневаться. Всегда нужно без колебаний привести клиента в растерянность. Тогда он лучше почувствует, сколько усилий нужно приложить адвокату для выполнения его поручения. Мое молчание быстро дало тот результат, на который я и рассчитывал. Она бросилась в воду:
— Вы мне верите, не правда ли?
Спасибо. Тысячу раз спасибо. Это именно тот вопрос, которого я ожидал. Все они, и жертвы, и виновные, в конце концов задают этот вопрос. Однако он не представляет интереса. Право основано не на истине, а на переговорах, устрашении, блефе, манипуляциях, отводах… Хорошие свидетели могут обелить виновного, плохие свидетельские показания могут очернить невинного. Суд — это не книга, где есть черное и белое. Это как фотографии в технике «сепия». Все серое, размытое, все вызывает сомнения. Кроме того, мой цинизм имеет свои пределы: я не даю отвод истине, это одно из мнений, наряду с другими. Я не стал переворачивать слова:
— Если вы слегка привираете, это меня не станет смущать. Напротив. У меня есть правило брать сверхналог с клиентов, полностью искренних и невинных. Я чувствую себя с ними не в своей тарелке. Их правота налагает слишком много обязательств. Вместо того чтобы рассматривать дело как поединок, приходится превращать его в бой на жизнь или на смерть. А я этого не люблю. Поэтому я включаю это в счет. Я предпочитаю иметь разрешение для маневра. Если вы слегка измените факты, это меня совсем не будет беспокоить. Единственное условие — вы ни в коем случае не должны врать мне, когда я задам один конкретный вопрос. Но будьте спокойны, если все пойдет хорошо, я этого делать не стану. Это мое абсолютное правило: я слушаю то, что мои клиенты хотят мне рассказать, и я задаю им вопросы в самом крайнем случае. Когда дело начато, то говорит уже не жертва, а адвокат. Чем меньше он нагромождает неправды, тем лучше. Я не буду пытаться вырвать у вас истину.
Короче говоря, я верил ей лишь наполовину, но я взялся за это дело. Аньес смотрела на меня, как на кубик Рубика. Она не ожидала от меня такого номера. Однако не могу сказать, что она была повергнута в изумление и растерялась, совсем нет. Она скрыла свое удивление и предложила спуститься, чтобы поужинать в ресторанчике по соседству, на авеню Эйлау. Думаю, что ей хотелось открыть скобку, чтобы иметь время самой определить свою позицию. Пока мы располагались бы за столом, она привела бы в порядок свои мысли. Только меня это не устраивало. Нельзя с легкостью начать процесс против американской суперзвезды. И в особенности невозможно делать это одному из Парижа. Итак, я внес ясность в суть нашего дела:
— То, что я занимаюсь вашим делом, это хорошо. Я справляюсь, как и другие. Эдуар вам расскажет, как я заставляю кровоточить самую крошечную царапину. Но я веду дела во Франции. А у нас, поверьте мне, вы не составите себе состояния за счет Фэйрфилда. Правосудие больше будет испытывать ваше терпение, чем ваши возможные таланты по распоряжению денежными средствами. Допустим, завтра я подаю жалобу в суд дуайену, старшему среди судей, производящих предварительное следствие, и вы становитесь гражданским заявителем по этому делу. Что произойдет дальше? Да ничего. Позднее старший судья назначит судью, который будет производить предварительное следствие по вашему делу. Потом дальше тот откроет предварительное следствие. Еще позднее, намного, будет начат судебный процесс. В присутствии кого? Вас, несомненно, меня — и только. Не представляю себе, чтобы Соединенные Штаты согласились на экстрадицию одной из своих суперзвезд по обвинению в переломе руки. Итак, будем присутствовать только мы, это будет продолжаться месяцы, а то и годы, — и в конце концов, по завершении процесса, что же мы получим? Десять тысяч евро, может быть, двадцать. В лучшем случае тридцать, если я буду биться как лев, чтобы вырвать эту сумму и чтобы потом оставить ее у себя в качестве гонорара. Ваше имя станут трепать в прессе, вы причините немалый вред господину Фэйрфилду, но вам придется в конце дистанции удовольствоваться лишь моральной победой.
