Мария Барыкова - Тайна семейного архива
Все их разговоры сводились, как правило, к тому, что она спрашивала, а Сережка отвечал, причем это всегда касалось не простых и ясных человеческих тем, а каких-то звездных материй и высших идеалов. Сначала он говорил просто, стараясь донести до нее смысл каждого слова, а потом увлекался. Его голос, низкий, уверенный и тихий, лился потоком, и Кристель не останавливала его, пытливо вглядываясь в теплые карие глаза. И все старалась понять, что в нем истинно, а что ложно. После спектаклей он, ничего не объясняя, прощался и нырял в теплую утробу метро, а Кристель оставалась стоять на становящемся почему-то враждебным к вечеру Невском проспекте и медленно шла домой пешком, снова и снова пытаясь что-то уловить, поймать, свести, соединить. И в конце концов всем своим существом начинала ощущать полную бесплодность своих попыток. Сережка словно был не человеком из плоти и крови, а неким облаком, сгустком тумана, галлюцинацией, которая ускользала, как только к ней протягивали руку.
Как-то проходя по старинной улице, где предприимчивый купец прославил свою любовь к искусству тремя женскими статуями с отрешенными улыбками призраков, Кристель вдруг с удивлением обнаружила, что встречаются они всего только неделю, впечатление же такое, что прожита едва ли не целая жизнь. Еще более ее удивило то, что через неделю ей уже пора возвращаться, а дело с Олюшкой так и повисло, как висели сейчас в ненастоящих сумерках какие-то ненастоящие облака над рекой. Сандре Кристель ничего не говорила об этих встречах, и ощущение обмана страшно тяготило ее, создавая образ неблагодарного гостя, тайком ворующего у гостеприимных хозяев их радости. Однажды она не выдержала и осторожно спросила у Сережки:
– А Сандра знает?..
На что тот улыбнулся и произнес фразу, испугавшую и окончательно запутавшую Кристель:
– Не волнуйся, она, может быть, знает гораздо больше, чем мы с тобой.
Однажды ночью, беспомощно плавая в плотном тумане своих чувств и внешних событий, Кристель услышала в коридоре шепот и чьи-то шаги. Шли явно двое, и одним из них определенно был Сережка. До утра она проворочалась без сна и успела выйти на кухню еще до того, как Сандра умчалась в университет. Она собиралась спросить все начистоту, но вместо этого, глядя в окно, за которым уже пушилась зелень, равнодушно рассказала, что вчера была на выставке в Национальном музее и по дороге к метро встретила того самого Сережку, мужа Елены.
– Мне даже неудобно было. Как зовут – не знаю, как обращаться – тоже…
Сандра окинула ее чуть насмешливым и чуть настороженным взглядом.
– С Сережкой? Очень просто. А ты, конечно, так к нему и обратилась – Сережка, а?
– Да, – пролепетала Кристель, действительно так называвшая этого большого, уже с легкой седой прядкой человека.
– Вообще-то его зовут Сергей. Сергей Хужурнов. У него где-то там затесалась восточная кровь, впрочем, как и у всех нас, поэтому такая фамилия. Так что он человек опасный. – И уже на ходу допивая чай, Сандра добавила то, что прозвучало для Кристель как гром среди ясного неба: – У него, между прочим, трое детей от разных милых дам.
– А Елена? – глупо спросила Кристель.
– Что Елена? У нее, слава богу, хватает ума не рожать от него детей. Пока! В выходные я устрою тебе генеральный экзамен, готовься! – И Сандра улетела через Неву на привезенных Кристель в подарок роликовых коньках.
Кристель вернулась к себе и снова легла, стараясь представить этих детей и этих женщин, и на нее навалилась глухая серая тоска. До сих пор свои отношения с Сережкой-Сергеем она никогда не определяла никакими словами, имеющими хотя бы отдаленное касательство к любви. Еще можно было говорить о глубинном телесном интересе, очень темном, очень тяжелом, который Кристель списывала на элементарный голод здоровой двадцатишестилетней и по южному темпераментной женщины, привыкшей к регулярным и умелым ласкам. Но слово «влюбленность» никогда не приходило ей в голову. Влюбиться в человека, у которого полдня руки в пыли, который не умеет водить машину, который пьет, вероятно, каждый день, который… который… который… Это должно было называться как-то по-иному. Но сейчас Кристель испытывала почти физическую боль при мысли о его детях, зачатых ведь не бесстрастно и не мимоходом, а главное – о матерях этих детей. Наверняка они из тех высоких русских красавиц, вроде каменных статуй, которых им показывали на автобусной экскурсии по городу в первые дни, с дерзко торчащими, мощными каменными грудями и бедрами, способными принять в себя всю мужскую половину страны. Она даже обрадовалась этому единственному определенному и понятному чувству в окружавшем ее липком мороке непонимания, несмотря на то, что это чувство называлось ревностью.
Однако радость скоро исчезла, сменившись сознанием того, что на самом деле стоит за этой ревностью. Кристель не умела, не привыкла и не хотела лгать и, заставив себя подняться с постели, снова прошла на кухню, попросила телефонный справочник, бывший здесь почему-то большой редкостью и тщательно оберегаемый бабушкой, и узнала нужный телефон. Он долго не подходил, и Кристель слышала в трубке разрозненные звуки оркестра, неясный шум и обязательный русский мат, который давно научилась различать и который вызывал у нее лишь смех своей очевидной нелепостью.
– Я слушаю, – раздался его спокойно-уверенный голос.
– Сергей, – неуверенно выговаривая новое имя, сказала Кристель, – мне очень нужно с тобой поговорить. Очень нужно. Прямо сейчас.
И в ответ услышала ленивое и недовольное:
– О чем? Я занят. И не надо звонить на работу, тоже мне, повадился воробей… Ну, будь здорова.
Кристель побледнела и, каменной походкой вернувшись к себе, открыла словарь сочетаемости дремучих русских слов.
* * *Три дня Кристель провела как во сне, совершенно убитая своим открытием, холодным ответом Сергея и тупиком, в котором она так незаметно оказалась. Она часами ходила по городу, словно в его мертвой строгости можно было найти ответы на мучившие ее вопросы. Но как вся эта строгость каким-то непостижимым образом вдруг оборачивалась пленительной гармонией, так и вопросы, утром казавшиеся страшными и неразрешимыми, на этих летящих площадях становились в конце концов смешными и не стоящими внимания. А к вечеру, когда улицы погружались в матовую мглу, светлую без освещения, Кристель и вовсе чувствовала себя способной на все, собственное тело пьянило ее, и, выпив в ближайшем кафе то, что русские называли шампанским, она вставала, облокотившись на парапет, и бесшабашно смотрела на бегущую внизу воду.
Но вода несла в себе явственно ощущаемую трагедию, и Кристель вновь становилось страшно, словно бегущая из далекого северного озера река выносила перед ней на поверхность все новые и новые вопросы без ответов. Ей казалось, что она попала в заколдованный круг древних германских сказаний, где магия места имеет над человеком огромную власть, и понимала, что надо вырваться из этого круга, вернуться к прежней, ясной и размеренной жизни. Однако при мысли о гладкой, благоухающей коже на груди Карлхайнца к ее горлу подступала тошнота.
