Кэрен Бришо - Как бы нам расстаться
Подписи тянутся от моей вниз до самого конца листа, а потом идут вверх и вниз по другой стороне. Фамилия за фамилией. Ни одна из тех, что поднимаются вверх, мне неизвестна, но потом я нахожу две знакомые в конце четвертой колонки.
Джина Грей. Дилен Томас.
Я роюсь в сумке, ища ручку. Ручка парит над бумагой. Поток эмоций — как поток крови или чернил — захватывает меня, и я уже почти начинаю писать «Спасибо», но вдруг щелкаю ручкой, убирая стержень, складываю бумажку и засовываю ее туда, куда положила годы и годы назад.
Снаружи с заново посаженных деревьев мокрыми комьями падает тающий снег.
Внутри тающим кусочком льда я черчу на столе мокрые круги.
Я сижу в «Бургер Кинг» до тех пор, пока кто-то не начинает шлепать у моих ног мокрой тряпкой. Когда я подъезжаю, в доме на Мейпл-стрит темно. Запахнув пальто, я сажусь на ступени крытого крыльца туда, куда снег не достает, и выкуриваю целую пачку купленных в ночном магазинчике дешевых сигарет. Одну за другой, без перерыва. Пока от холода, табачного дыма и воспоминаний у меня не перехватывает дыхание.
Я слышу, как наверху, в доме, отец переворачивается и начинает храпеть.
Глава 19
Отец сжимает мне плечо. Я поворачиваюсь и почти скатываюсь с диванчика. Жмурясь на солнечный свет, пролезший в щель между занавесками, я вижу, что отец уже побрился.
— Пойду схожу в церковь, — говорит он.
Я смотрю на его футболку с надписью «Почта» (по случаю зимы — с длинными рукавами) и ботинки — гибрид туфель для гольфа и обычной обуви.
— Я не знала, что она у тебя приняла духовный сан, — говорю я.
Отец хмурится. И спустя минуту я слышу, как хлопает дверь черного хода. Шума мотора не слышно, значит, он пошел пешком. Я представляю, как он идет по переулку, который так хорошо знает, проходит мимо мертвых зимой деревьев по краям тротуаров, мимо повизгивающего пуделя на углу. Идет и идет, шлепая по снегу галошами. Идет, чтобы встретиться с Долорес, как и сотни раз до того.
Я поворачиваюсь и утыкаюсь лицом в угол между спинкой и сиденьем диванчика и не обращаю внимания на улыбчивый солнечный лучик, покалывающий мне глаз.
И я вижу во сне, что кто-то прикрепил лампу у меня над головой. Теперь может настать озарение.
Вспышка.
Момент, когда — как в мультфильме — вы складываете два и два и получаете четыре вместо трех.
* * *Как-то летом — в те годы, когда я была ничем, и которые так или иначе все сливаются в один долгий год — в течение двух или трех недель мама пыталась сделать из меня, шатающейся по всему городу с «этим мальчишкой», девочку, с которой дружат другие девочки, красивые, как куколки Барби. А где еще найти таких подружек, если не в летнем лагере для девочек? Думаю, у нее в голове были образы хорошеньких, благовоспитанных и ухоженных девочек, нанизывающих на нитки бусинки, насыпающих в бутылочки разноцветный песок или занимающихся каким-то видом спорта, например: идущих в поход по горам или учащихся гребле на каноэ — конечно же, в спасательных жилетах, надежно закрепленных ремнями.
Возможность проведения ночных соревнований, когда все обитательницы летнего домика пукают как можно громче, ей, вероятно, даже в голову не приходила.
Первой в моем мозгу отчетливо вспыхивает мучная война того периода, когда в моей жизни появилась коробка из-под сигар. Мучная война — это обычное лагерное развлечение. Счастливых маленьких обитательниц лагеря, каждой из которых вручалось по несколько пакетов с мукой, разделяли на две команды, и они должны были пробежать через лес, играя в нечто, лишь немногим менее дикое, чем додж-бол. Выигрывала та команда, которая рассыплет меньше других муки.
Стоя в очереди за пакетами с мукой, мы толкались и пихались. Вожатая, давшая мне три маленьких кулька, наклонилась и сказала:
— Следи, чтобы мука не попала в глаза, иначе ты ослепнешь.
Я посмотрела вниз, на пакеты в своей руке. Наверное, нельзя быть более жестокими садистами, чем те взрослые, что придумали эту игру. В ней сильных и спортивных девочек натравливали на более слабых, к тому же если мука попадет в глаза, результат будет просто ужасен! Я не хотела ослепнуть. Мне нравилось, что я могу видеть.
Выбросив свои пакеты в кусты, я основную часть времени трусливо просидела за деревом. И когда Энни — известная среди более слабых как Мышца — обнаружила меня там, я прикрыла глаза ладонями и завопила: «Только не в лицо, только не в лицо». Энни удивилась, но ее стремление выиграть было таким неукротимым, что она ударила пакетом по дереву. Мука просыпалась мне на плечи, но в глаза не попала.
Поскольку в лагерь я больше не ездила — как-то за ужином я пукнула, чтобы показать, как я выиграла соответствующее соревнование после лагерного ужина с перцем чили, — то и о муке я больше не думала. Но однажды, месяц или два тому назад (правда!) я делала печенье, чтобы взять на работу, где мы должны были отмечать день рождения Кенни. Прядь волос попала мне в глаза. Я подняла испачканную мукой руку и, убрав волосы, потерла глаз испачканным в муке пальцем. В сухой, колющей, отвратительной муке, из-за которой нельзя открыть глаза, пока не пройдет острая боль. И я поняла, что имела в виду лагерная вожатая.
Вспышка.
Момент, когда — как в мультфильме — вы складываете два и два и получаете четыре вместо трех.
Денег на страховом полисе отца хватило только на одни сутки пребывания в больнице. И после полудня Джину вышвырнули из палаты. В воскресенье, никак не позже.
Проведя пять ночей в позе эмбриона, я уже привыкла и даже полюбила сворачиваться калачиком. Я все еще сплю на диванчике, когда на кухне хлопает дверь черного хода.
— …Всю эту кашу, так что это для твоей же пользы, — говорит мама и этими словами резко будит меня. Я шарю глазами по потолку, силясь понять, где нахожусь.
— Да пошла ты… — отвечает Джина. Голос у нее до предела утомленный, высокий и страшно злой.
— Не смейте говорить со мной таким тоном, юная леди, — говорит ей мама. — Вам только шестнадцать лет. И вы находитесь в моем доме. И если я говорю, что вам с ним встречаться нельзя, это значит, что вам с ним встречаться нельзя. И, пока вы живете в этом доме, вам придется слушаться.
— Папа! — кричит Джина. — Папа, ты дома?
Лежа на диванчике, я замечаю в мамином голосе кое-что, чего раньше не замечала. Такие внушения я слышала много раз. За ними обычно следовало обращение к отцу и яростный спор между ним и мамой, в котором мама неизменно терпела поражение, потому что ее коронным аргументом было «Потому, что я так говорю!», на что отец смеялся, ерошил волосы дочери — той или другой — и говорил: «Ладно, иди». И на этом все кончалось и становилось как раньше. За исключением того, что в тлеющий огонь негодования и обид добавлялось еще горячей золы, и в один прекрасный день пламя взметалось вверх, и дверь хлопала за вашей спиной, и вы сбегали в Чикаго.
