Город имени меня (СИ) - Ру Тори
Брожу по огромным гулким комнатам, заглядываю в пустую студию, взбираюсь на барный стул в столовой и, борясь с подступающей мигренью, глубоко дышу. Без Юры тоскливо до слез и жутко.
Кажется, теперь я понимаю, почему он выбрал это гребаное чистилище в качестве жилья: нахождение здесь в одиночестве — изощренная пытка. Наказание себя за промахи. Аскеза.
Давлюсь давно остывшим чаем и холодной, оставшейся от завтрака яичницей, споласкиваю чашку и, сверкая пятками, убегаю в спальню. Нашариваю на стене выключатель, зажигаю светильник, плотно прикрываю за собой дверь и задергиваю шторы: снаружи сгустилась непроглядная ночь, в черном глянце стекол отражаюсь только я одна...
Чтобы не свихнуться, по-турецки усаживаюсь на мягкий ковер, мурлычу под нос дурацкую песенку и перебираю содержимое захламленной прикроватной тумбочки: записки и ежедневники деликатно не читаю — складываю в ровную стопку и возвращаю на место. На открытую пачку презиков и вовсе стараюсь не смотреть, но все равно невольно задумываюсь о девушках, побывавших в постели Юры до меня, и от этих мыслей подташнивает.
Засовываю руку в самый дальний угол, и из вороха бумаг выпадают два обмякших шерстяных тельца: готический Пьеро и темная Мальвина, когда-то подаренные мною Свете...
Мое смятение сродни удару под дых, но разум побеждает: скорее всего, именно Света и притащила их Юре.
Навожу на фигурки глазок камеры, фотографирую, отправляю вездесущей ведьме с подписью: "Почему они лежат в вещах Юры?", и от нее очень быстро приходит ответ:
«Для завершения обряда Юра должен был их сжечь. Вот придурок! Прости, котенок, но они никогда мне не нравились...»
«Какого еще обряда?» — набиваю следом, но Света не снисходит до дальнейшего общения.
— Вот стерва!..
Усаживаю кукол на полку рядом с моей уменьшенной копией и долго разглядываю — от подозрений, обид и горечи сосет под ложечкой, если не брошу это тупое занятие — точно взвою от тоски.
Снаружи вспыхивают малиновые огни.
Прячу Пьеро и Мальвину обратно, гашу свет, перебираюсь на кровать и натягиваю одеяло до самого подбородка. Лежу в темноте, ежусь от страха и холода и, прищурившись, смотрю записи старых стримов Юры — те самые, что обнаружила летом на заброшенном фанатском форуме. Девчачья заколка придерживает темную непослушную прядь, на лице сияет дурная широченная улыбка, солнечные квадраты застыли за его спиной на выцветших обоях с причудливо изогнутыми виноградными лозами... Я вдруг прихожу к выводу, что Юра снова стал походить на прежнего себя — чаще смеется, шутит и язвит, и в глазах тлеют мерцающие искры изумрудного огня.
Просыпаюсь задолго до будильника — в проем между шторами заливается яркий свет, но квартира погружена в звенящую тишину. Надолго зависаю в душе, плотно завтракаю, проверяю расписание занятий, хотя больная голова соображает с трудом. Сегодня мне понадобится учебник — тот, что рассчитан на два курса и лежит в ящике стола (если, конечно, отцовские кореша не пропили). Значит, придется показаться дома — иначе возмущенных воплей кураторши не избежать.
Выхожу на полчаса раньше — собираюсь с силами, торгуюсь с собой, но знакомые пейзажи за пыльным окном автобуса не вселяют оптимизма. Я совсем не уверена, что отец защитит меня от поползновений Кубика: остается надеяться, что у "веселой компании" действительно закончились деньги, и алкаши расползлись по норам. Возможно, папа трезв, хоть и мается с похмелья. Может даже я смогу с ним поговорить и уломаю взяться за ум!
Я опять увлеченно строю прожекты невозможного будущего: подбираю веские доводы для папы, представляю, как достойно он будет выглядеть в новой рубашке, но в кармане пиджака оживает телефон.
— Дарлин, доброе утро! Ты где? — встревоженный голос Юры заглушает рычание мотора.
— Еду домой. Нужно за учебником зайти...
— Понял. Только не ходи туда одна, окей? Подожди на остановке, буду через десять минут!
Юра сбрасывает звонок, не оставив возможности возразить, но мой дом возвышается в каких-то двадцати метрах, а за ним виднеется крыша шараги. Выпрыгиваю из средней двери и уверенно шагаю во двор — там пусто, только одинокий человек в оранжевом жилете остервенело сметает с асфальта желтые листья. Задираю голову — окна нашей квартиры закрыты, свет не горит, вопли и хохот не разносятся по улице.
Через две ступеньки влетаю на пятый этаж, отворяю ключом хлипкую дверь и мучительно прислушиваюсь к тишине: натужно гудит холодильник, из крана заунывно капает вода. Наконец глаза привыкают к потемкам, и я подмечаю идеальный порядок: накануне папа убрался, надраил пол, а теперь мирно спит — с дивана свисает его рука.
— Пап, привет! Просыпайся, я пришла!... — зову с порога, но он не реагирует, а застывшая, отдающая восковой бледностью рука не двигается.
"Он не проснется..." — давно забытый шепот мамы шелестит в ушах, и осознание волной животного ужаса подкатывает к вискам, сбивает с ног и разом отключает мысли. Только чей-то чужой, бессильный крик вырывается из моего рта и эхом разносится по обшарпанному подъезду.
25
Над кухонным столом неярко и уютно светит приглушенная абажуром лампочка, Элина, опираясь о шкафчики, резво скачет от холодильника к плите и обратно — нога ниже колена закована в гипс, но эта девчонка даже в дерьмовых обстоятельствах держит улыбку.
С карандашного портрета на стене загадочно смотрит Ярик, закипающий чайник тихонько урчит: я жива, мыслю и существую, шок на удивление быстро улегся — все благодаря таблеткам Валентины Петровны, первой прибежавшей на мой крик. Слежу за неловкими движениями Эли, запретившей ей помогать, вполуха слушаю рассказ об эпичном спуске с горы, призванный отвлечь от случившегося, но нагромождения хаотичных мыслей не позволяют сосредоточиться на разговоре.
Итак, его больше нет. Усталость и невыносимая тяжесть в груди вдруг сменяются дурной эйфорией, но ужас, жалость, стыд и боль снова валуном придавливают к земле. Меня знобит, чтобы не заорать, концентрируюсь на деталях необычного интерьера и до побелевших костяшек сжимаю кулаки.
— Пей! — Командует Эля, вручая мне чашку с мятным чаем, и, с трудом устроившись в кресле напротив, задумчиво вертит в руках точно такую же. — Как ты?
— Думала, будет хуже. Как бы это объяснить... Сколько себя помню, внутренне я была готова к его смерти. Он делал все, чтобы приблизить свой конец.
Глотаю обжигающий чай, и он комком встает в горле. Руки дрожат. Холодильник натужно гудит, за окнами сгущаются сумерки, мой севший телефон лежит у розетки на привязи зарядника, зато телефон Эли разражается жужжанием. Она отвечает на звонок, из динамика слышится голос Юры, но слов почти не разобрать: "ритуальщики", "судмедэксперт", "причина смерти", "придумай, как сказать Кире"...
— Поняла. Передам. У нас все в порядке. Приедешь переночевать?
Подбираюсь и превращаюсь в слух, но в ответе Юры мерещится странное:
— Реально думаешь, что я буду спать на том диване, где...
Эля быстро отключается, и прозрачные глаза наполняются слезами.
— Юра дождался заключения эксперта. Говорит, это было кровоизлияние в мозг. Не криминал, Кир...
Я молча киваю, голова продолжает работать в автономном режиме. Ничего неожиданного: значит, Кубик не причастен к смерти папы, он сам себя довел. На смену тупому смирению приходит едкая злость, но и она больше не имеет адресата.
— Что ж, может, он встретится с ней на том свете и наконец обретет смысл. Он был так на ней зациклен, что ничего и никого вокруг не замечал. Даже я не смогла его растормошить.
Эля странно на меня смотрит, дует в свою чашку, но отпить забывает.
— Если тебе так легче, верь, что мама и папа теперь действительно вместе, в лучшем из миров. Твой папа не хотел бороться и принимать помощь, и ты ничего не могла сделать. Уложи в голове этот факт и двигайся дальше, Кир.
