Татьяна Алюшина - Мой слишком близкий друг
Я проваливалась в забытье, приходила в себя ненадолго, видела родных, по очереди сидевших рядом с моей кроватью, и снова проваливалась в пустоту, а когда открывала глаза, то видела уже кого-то другого из родни, и каждый из них пытался разговаривать со мной преувеличенно бодро и оптимистично. Для меня это все не имело значения.
Течение времени я не улавливала, лишь поняла, что периоды провалов в темноту и бодрствования стали меняться, увеличиваясь большими отрезками сознательного состояния. Однажды, открыв глаза, я увидела папу и рядом с ним незнакомого мужчину.
– Доченька, это следователь, ему надо задать тебе несколько вопросов, – мягким голосом объяснил мне папа.
Довольно молодой мужик, приятной внешности, с глазами старика, видевшего нечто такое, что спалило его молодость, стараясь говорить как можно осторожней, принялся расспрашивать о подробностях нападения.
Я осознавала действительность и понимала все, что мне говорят и что происходит вокруг, но течение моих мыслей сильно замедлилось во времени, как рапид в кино, медленно прокручивающийся, и, что я обнаружила еще: исчезли чувства, ощущения и эмоции. Каждый раз после вопроса следователя я продолжительно молчала, он терпеливо ждал, сочувственно поглядывая, видимо, думал, что мне тяжело вспоминать о происшествии. Он ошибался, мне было безразлично, я ничего не чувствовала.
Постепенно из рассказов моих близких у меня в голове сложилась полная картина происшествия и его последствий.
Когда сосед со второго этажа, Алексей Ильич, услышав мой крик, стал подниматься по лестнице, Макс, сообразив, что если он запрется в квартире, то окажется в ловушке, быстро поднялся по лестнице к чердачной двери, и, когда сосед зашел в мою квартиру, спустился вниз и вышел из подъезда, мило попрощавшись с консьержкой. Другого пути, как только мимо нее, не имелось, разве что сигануть из окна на лестнице между вторым и третьим этажами. Но, во-первых, это очень высоко, а во-вторых, окно выходит на входную подъездную дверь, а там на удобной скамейке всегда кто-то сидит.
Алексей Ильич вызвал «Скорую» и полицию и сбегал вниз к консьержке, оповестил о происшествии и выяснил, что у нее имеется номер телефона моей мамы на всякий непредвиденный житейский случай, например, не приведи господи, вот такой. Мама с Игорем примчались, когда меня уже увезла «Скорая», но прибыла полиция, и им пришлось задержаться, пока проходил осмотр моей квартиры, составлялся протокол и всякие иные оперативные действия. Когда она увидела лужу моей крови в прихожей, моя бедная мамочка потеряла сознание, но она быстро пришла в себя, собралась и решительно начала помогать полицейским.
Игорь позвонил отцу и Майе, направив их в больницу ко мне, а сам он остался помогать маме. Но когда в процессе опроса свидетелей, то есть Алексея Ильича и консьержки, выяснилось, что кроме Макса никто этого сделать не мог, у Игоря Васильевича сорвало «стоп-краны» – он стал требовать, чтобы немедленно направили людей для задержания к Максу на работу и в места, где он бывает. А когда ему объяснили, что всему свое время и оперативники сами знают, кого и как ловить, он позвонил Мите, а потом и Левке.
Почему первому Мите? Потому что в нашей семье все знали, что у Димы два близких армейских друга, с которыми они служили в Чечне, один работает в милиции, то есть теперь в полиции, в «уголовке», а другой имеет туманное отношение к криминалу высокого уровня. Числились среди знакомых семьи и иные служители органов порядка, но в тот момент Игорь был уверен, что реально помочь может только Дмитрий.
– Дима, – без вступлений и лишних словесов четко объяснил ситуацию Игорь, когда Митя ответил на звонок, – Макс избил Марту, пытаясь ее обворовать, его надо найти.
– Марта? – односложно спросил Митя. Как говорил потом Игорь, он никогда не слышал такого голоса у давнего друга семьи, словно железо скручивали в узел.
– Ребенка потеряла, врачи борются за ее жизнь.
Митя нажал на отбой, не сказав больше ничего.
Несколько часов подряд врачи боролись за мою жизнь, кровотечение было очень сильным, но каким-то чудом им удалось сохранить мои органы и не вырезать все на фиг, спасая мою глупую жизнь, но возможность последующей беременности осталась под большим вопросом, скорее всего детей у меня больше не будет.
Когда мне это объяснили, я не почувствовала ничего, только поняла в тот момент, что не различаю цветов – медицинский костюм на говорившем враче виделся мне серым, с еле уловимым синеватым тоном. Я огляделась вокруг и поняла, что и все остальное имеет различные оттенки серо-белого цвета, еле-еле, почти намеком окрашенные в какие-то тона. Мне даже не показалось это странным. Уже несколько дней, как я обнаружила и приняла как должное, что слышу приглушенно, словно через слой ваты, вкуса еды и питья не различаю, почти не чувствую боли и запахов – ничего не чувствую, ни эмоций, ни чувств, ни ощущений. Стерильный бесчувственный, безразличный мир теперь составлял мою вселенную.
Я не просто жила внутри этой бесчувственности, я там еще медленно, тягуче думала и рассуждала, прекрасно, бесчувственно понимая, что это мне наказание такое дано за то, что не уберегла своего ребенка из-за своей глупой, тупой инфантильности. Что была слишком избалована благополучной жизнью и любящими родственниками и жила, как в упаковке, занятая только своей персоной.
Я была влюблена в Виктора, но хотела только брать все то лучшее, что он давал мне, не потрудившись понять этого человека, увидеть его всего, целого, в объеме, со всеми его трудностями, сложностями, заморочками и прошлым. А ведь мне казалось, что я его люблю, аж не могу! Значит, не так уж и любила или не способна была на настоящую любовь, на прощение и понимание?
Кого я точно не любила, так это Макса. Играла сама с собой в игру – вот какая я цаца замечательная, что меня без памяти любит и замуж зовет такой красавчик – смотрите все! Зацените! Реабилитация такая в собственных глазах. Он был неинтересен мне как личность, как человек и, по большому счету, вообще был до лампочки. Мне безразличны были его дела, родственники, заботы и проблемы. Он правильно меня избил – теперь-то уж точно он обратил на себя мое самое пристальное внимание!
Но ребенок! Дочь! Это не Макс ее убил, это я. Безразличием и невниманием к другим людям. Я виновата в гибели моего ребенка. Только я.
Этот вывод, до которого медленно, но верно дошло мое сознание, теперь крутился монотонной повторяющейся мыслью в моей голове. И я принимала его как должное, как и свою новую безжизненную жизнь. Это наказание такое, я понимаю.
Но доктора и родные считали это мое состояние чем-то иным, и давали ему всяческие названия и объяснения, и приводили каких-то специалистов, которые задавали мне кучу вопросов, проверяли какие-то мои реакции, делали выводы и что-то бесконечно рекомендовали родным.
