Лиза Фитц - И обретешь крылья...
Я ринулась назад. И тут вдруг увидела его, звонившего из телефона-автомата. Когда он увидел меня, у него был такой вид, будто он хочет запереть дверь телефонной будки. Я ворвалась к нему. Я орала на него, я била его, я несколько раз заехала ему в пах, пиная ногами. Он пытался удержать меня. В его глазах метался страх. Он всегда так заботился о своей репутации!
— Да успокойся же ты! — повторял он снова и снова.
Ему было страшно стыдно — ведь все происходило прямо на улице его родного городка. Я знала, что больше всего ему сейчас хочется хорошенько отхлестать меня по щекам, чтобы привести в чувство, но он боится это сделать. А я продолжала колотить его и сквернословить на всю улицу.
— Ты почему уехал? — орала я на него. — Для каких таких важных переговоров? Почему ты тут же кинулся звонить своей жене? Где ты был? Я тебя везде искала!
— Я поехал в гольф-клуб и позвонил тебе через десять минут оттуда. Но тебя уже не было дома. Я знал, что ты полетишь к Бритте, потому и позвонил туда. Я подумал, что, может быть, вам и правда стоит поговорить друг с другом!
Начался дождь. Вода лилась с неба и текла по нашим рукам, глазам, волосам.
Как в фильме, подумалось мне. Я презирала его и, в то же время, любила.
— Пойдем, — сказал он. — Поехали к тебе.
— Я страшно хочу есть! У меня целый день во рту маковой росинки не было!
— У меня тоже, — сказал он.
Мы отправились обедать.
— Ты знаешь, почему я уехал?
— Нет.
— Я уехал, потому что ты была права — тебе действительно все время приходится меня ждать. Да еще с этим отпуском все так неудачно получилось.
Я промолчала.
— И случилось кое-что еще более неприятное, потому-то я и уехал… Дело в том, что я вообще никуда не могу сейчас поехать! В Розенау у нас серьезные проблемы с персоналом. А мой отец, с тех пор как узнал о наших отношениях, отказывается помогать мне. Раньше он бы обязательно помог. Но не сейчас.
Нет, никогда не нужно уступать этим людям там, где они этого требуют.
Моя жертва, на которую я пошла, отпустив Симона на отдых с женой, обеспечив себе самой каких-то несчастных пять дней совместного с ним отпуска, оказалась совершенно напрасной. Он послал к черту все наши с ним отношения, которые должны были стать «делом всей его жизни», из-за парочки клиентов, которые в этот выходной день могли вообще не появиться. Все это было нестерпимо унизительно. Почему я терплю эту гротескную несовместимость наших стилей жизни, точек зрения, ценностей, масштабов? Мы два совершенно разных мира, и я никак не могла понять, что же нужно сделать, чтобы изменить ситуацию. А, может, в этой несхожести и заключается та притягивающая нас друг к другу сила? В половине двенадцатого позвонила его жена; обменявшись с ней парой слов, Симон положил трубку.
— Она сказала: «Извини, что я тебе позвонила».
Он молча уставился перед собой в одну точку с ничего не выражающим лицом. Непрочность ситуации он пытался зацементировать ложью. И нехватка персонала в Розенау, как я уже поняла, тоже была очередной ложью. Он просто не хотел — или не мог — уехать со мной, оставив здесь Бритту.
— Почему ты все время врешь? — спросила я напрямик. — Почему не можешь найти в себе мужества хоть раз в жизни сказать правду, несмотря на то что тебе это неприятно?
— Я не привык к этому, — просто сказал он. — Когда в течение стольких лет врешь по любому поводу и тебе нужно это делать, чтобы, например, избежать затяжных супружеских ссор, то потом уже не можешь вот так вот взять и сразу измениться. Это просто не получается. Может быть, со временем…
Мы обессиленно повалились в кровать. Я снова выкурила сразу три сигареты. После пяти лет воздержания я опять начала курить, так как это приносило моим измученным нервам хоть какое-то облегчение.
Перспектива как провести следующий год с этим мужчиной, так и потерять его казалась мне одинаково удручающей. Ни первое, ни второе не казалось достойным выходом из ситуации.
На поддержку Янни я уже вряд ли могла рассчитывать, как в профессиональном отношении, так и в личном. Внутренне я стояла среди руин, а снаружи на меня непрерывно сыпались различные предложения. Пресса требовала интервью, телевидение просило об участии в ток-шоу, постоянно звонили журналисты и редакторы, предлагая совместные проекты, у всех были на меня свои виды. Все ожидали моего участия — и обманывались в своих ожиданиях. Вся моя энергия была направлена на личную жизнь; все, чего я достигла за последние годы, было поставлено на карту.
На следующий день позвонила мать Симона. Она тоже была в курсе наших дел.
И в ней я тоже почувствовала непонимание и враждебность. Она определяла ситуацию как катастрофическую и требовала от меня, как от зрелой и ответственной женщины, покончить со всем этим. Она подробно описала положение Бритты и ее чувствительность и то, как им едва не пришлось вызывать врача после моего вчерашнего визита.
— Зачем вы вообще к ней поехали? — как минимум три раза за разговор спросила она у меня высоким, страдальческий голосом.
— Я так воспитана, что когда сталкиваюсь с трудностями, то стараюсь их обсудить и решить, а не закрывать на них глаза.
— Да что вам нужно-то от нее? — взвизгнула она и уже своим голосом сказала: — Ради Бога, оставьте нашу семью в покое!
— Я, по крайней мере, за всю свою жизнь не наврала столько, сколько ваш сын за один год, — сказала я. — И вам следовало бы извиниться передо мной за то, что высказывания вашего сына я, по неопытности, принимала за чистую монету.
— Мы здесь ни при чем! — возмущенно воскликнула она. — Мой муж и я — мы за всю жизнь никого ни разу не обманули! И мы никогда не учили его лгать!
Она все упрашивала меня прекратить, наконец, отношения с ее сыном.
— Этого я пообещать, к сожалению, не могу, уважаемая фрау Шутц.
Конец беседы.
Телефонный разговор с Симоном.
Он пытается получить помощь для Розенау. По его словам. И дюжину женщин на воскресенье. По его же словам.
Вечером велосипедная прогулка — по его инициативе, какой прогресс! — в Штаузее. Беседы о карме, инкарнации, профессии, шансах в жизни и о том, что они выпадают человеку, пожалуй, не чаще двух-трех раз за всю жизнь.
Симон хотел изучать биологию и химию, а его отец настаивал на цветочном бизнесе. Традиции и авторитет победили.
Симон метался между долгом, ответственностью и сочувствием к Бритте — сочувствием, которое, пожалуй, все-таки, было замешано на любви и какой-то внутренней связи, и стремлением к другой, желанной жизни, мир человека в которой шире и богаче, жизни, для которой он не сделал ровным счетом ничего и не собирался делать. Собственно говоря, у него не было для этого никаких сил.
