Сьюзен Донован - Невеста плейбоя
– Они близки к тому, что ты говорила мне в машине? – с надеждой спросил Джек, торопливо расстегивая запонки с улыбающейся Мэрилин и запихивая их в карман. Интересно, сколько туда еще влезет предметов одежды, спросил он себя, потому что искренне надеялся, что в течение следующих нескольких минут ему много чего предстоит с себя снять. Потом удивился глупой и ребяческой мысли.
– Точно, очень близки. Я даже думаю, что все мои мысли и чувства ушли от материнства и прочих благородных материй еще дальше… – Она встала на колени на диванные подушки и одной рукой оперлась о колено Толливера. Лицо ее было совсем близко, и Джек слышал, что дыхание Сэм участилось; глаза ее лихорадочно блестели.
Толливер беззастенчиво заглянул в вырез ее платья и был вознагражден зрелищем молочной кожи, веснушек и двух совершенно восхитительных полушарий… и даже… не может быть: бледный край ареолы сосков.
– Теперь почти верю, – пробормотал он.
– Никуда не уходи, я сейчас. – Саманта сорвалась с дивана, подхватила три фонаря и побежала к двери как была – босая. Джек смотрел на ее попку, соблазнительно обтянутую красным платьем, и не знал, чего ему хочется больше – поцеловать или укусить. Или сначала укусить, а потом поцеловать.
У дверей Саманта оглянулась и сказала, заговорщицки улыбаясь:
– Мне нужно проверить детей. Хочу убедиться, что они спят, и на всякий случай оставлю каждому фонарик. Потом вернусь. Не уходи.
Толливер вздохнул. Не уходи… Да никакая сила не выгонит его из комнаты. Но сидеть просто так смысла нет, и он решил, что к ее возвращению нужно зажечь свечи, раздеться и поджидать Сэм в постели, раздумывая над тем, куда именно могли зайти мысли женщины, которая уже сказала ему «Возьми меня прямо сейчас!».
Господи, Господи, Господи…
Прежде чем войти в комнату Дакоты, Саманте пришлось прислониться к стене, чтобы хоть как-то унять бешено бьющееся сердце и восстановить способность если не думать, то хотя бы дышать. Она так плотно и резко впечаталась в стену, что чуть не уронила пейзаж в золотой рамочке. Кажется, кто-то из французских импрессионистов. Неужели она собирается вот так, без зазрения совести заняться сексом с самым известным плейбоем, миллионером и политиком штата Индиана?
«А ведь я его едва знаю, – сказала она себе с упреком. – И он мой работодатель. И… и вообще у меня секса сто лет не было, да он будет надо мной смеяться». Подобные мысли совершенно не принесли ожидаемого душевного успокоения. Напротив, сердце заколотилось еще сильнее, и Саманта прижала руку к груди. Во всем виновата Монти, которая уговорила ее купить это вызывающе красное платье. Если бы не платье, она, Саманта, никогда не почувствовала бы себя настолько сексуальной, раскрепощенной и красивой, чтобы вот так откровенно заигрывать с Джеком Толливером. Это платье заставило ее соблазнять Джека, и… и оно возбуждало ее саму. Саманта сжала бедра и почувствовала, что ее трусики увлажнились. Это надо же – так возбуждена она не была… черт, наверное, никогда!
И последние полтора года она вообще ни с кем не занималась сексом. Но Толливер… это не какой-то там архитектор, сегодня есть, а завтра нет. Чтобы иметь дело – или секс – с этим мужчиной, нужно иметь смелость и кураж. И понимать возможные последствия.
Так и не придя ни к какому выводу относительно собственной смелости и куража, Саманта тихо вошла в спальню малыша и, осторожно посветив фонариком, убедилась, что Дакота спит. Толливер хорошенько его укутал и подоткнул со всех сторон одеяло. Дакота тихонько сопел и, судя по всему, видел счастливые сны. Саманта поцеловала его в кудрявую макушку, положила фонарик на кровать так, чтобы малыш увидел его, как только проснется, и, шепотом пожелав спокойной ночи, вышла из спальни. Она оставила второй фонарик в комнате Грега, а третий – рядом с постелью Лили и, оказавшись в коридоре, сообразила, что возвращаться в собственную спальню ей придется в темноте. Сэм шла медленно, с наслаждением погружая босые ноги в густой ворс ковров, и спорила сама с собой. Могу – не могу… Стоит это делать или не стоит? «Я смогу просто заняться с ним сексом, получить свою долю удовольствия и ничего от этого не потерять. И вообще, к чему столько раздумий? Почему я не могу позволить себе свидание на одну ночь? Так делают многие женщины – только секс и никаких чувств и обязательств. Почему я не могу поступить так же?»
Вот и полуоткрытая дверь в спальню. Саманта осторожно заглянула в комнату. На диване Джека не было, но она сразу же заметила зажженные свечи на столике. Собравшись с духом и безжалостно подавив голос разума, который просил не совершать опрометчивых поступков, Саманта вошла наконец в комнату и даже осмелилась взглянуть на кровать.
Наверное, она спит и ей снится сон. Ведь в жизни такого не бывает. Она бог знает сколько лет спала одна, и ее постель никогда не отличалась особой роскошью – хлопковое белье, купленное на предновогодней распродаже. Теперь… теперь она стояла в центре изящной спальни, перед ней возвышалась необъятных размеров кровать под пологом, застланная тончайшим бельем, и на этой кровати возлежал самый красивый мужчина на свете. И ждал ее, Саманту Монро.
Он был по пояс накрыт простыней, и Сэм выпалила возникший вопрос вслух:
– Ты правда совсем голый?
– Иди и проверь. – Усмехаясь, Джек откинулся на подушки. Загорелые руки с впечатляющими бицепсами, широкая грудь и убегавшая под простыню дорожка темных волос.
Саманта по-прежнему стояла в дверях, цепляясь за дверную ручку, и не могла оторвать от Джека восхищенных глаз. Ноги вдруг стали слабыми, и она просто стояла и смотрела, надеясь, что если немножко привыкнет к этому потрясающему зрелищу, то будет чувствовать себя более спокойно и адекватно. Толливер пошевелился, и простыня чуть сдвинулась, обнажая плоский мускулистый живот и одно бедро, бедро, которое просто просилось на полотно художника. Саманта вздохнула: точно, последний раз она находилась в обществе так беззастенчиво обнаженного мужчины, когда посещала уроки рисования. Рисунок человеческого тела с натуры входил в обязательную часть программы. Натурщики попадались разные, но ни один из них не был и вполовину так прекрасен, как Джек Толливер. Саманта почувствовала знакомое покалывание в пальцах. Ах, сюда бы кисть и холст. Она смогла бы поймать и перенести на картину совершенство этого тела и глубокий тон загорелой кожи. Коричневым и фиолетовым… и синим. И персиковые тона. Для волос понадобится черный и синий, а для глаз… придется повозиться, чтобы передать всю яркость его необыкновенных глаз, но она смешает зеленый и кобальт, и черный… и все получится.
