Владимир Шибаев - Серп демонов и молот ведьм
– Я за других не в ответе, – сообщил Хрусталий, хмурясь. – Там, кто наверху, кто трильоны считать умеет, те пускай на адском суде и ищут адвокатов. И последнее слово разучивают. Если б я за миллионы слово держал – я не обычный помешанный, а чистой воды полный дурак был бы.
– А вы больно сегодня веселый, – с натугой, отводя глаза, продолжил Хрусталий. – Вы, видать, считаете, что только другие в болтах ошибались, а вы, космонавты пера в скафандрах газет смердящие, может, все винтики ровно винтили, не срывая нарезку в мертвый штопор? Вас тоже, балаболок, по редакциям не один батальон. Хорошо вы мозги выкручиваете, головку не сорвали кому? Мне, к примеру. Ведь мы тогда, пионеры космоэры, что? Отсидим дневной срок, вечером привалимся через еле освещенные глухие проулки к зовущим «Голубым огонькам» или шуршащим бумажными органами «Трудам», «Комсомолкам», пионеркам и «Известиям мытищенского завода». Слову вашему, вместо божия, внимаем. Рабочему человеку, хоть болтовику-конструктору, хоть крановщице, пьяной на морозной высоте, или по пению учительше – почему-то всегда найдутся, кто набивается в апостолы, лезет толковать очередной талмуд, свод жизни и смерти, или норовит выдумать какое новое бумажное правило и поставить себя при этом правиле правым, за тобой приглядывать, а вдруг виноват. Никто в фрезеровщики не спешит, и в маляры. Все политологи и маркетологи. Откуда у державы столько денег для этих прилипал и толкователей, в ум не берется. Или, правда, наш человек без пастырского слова или сопьется, или переколотит один другого, или, как совладелец империи, сам в очередное канет рабство к какому из «колоний» выходцу.
– Да ладно вам, один в болте ошибется, другой подправит, – миролюбиво, но чуть тревожно отнекнулся от неприятного разговора журналист, глядя на убегающие сизые поля и движущуюся секундной стрелкой трубу дальней птицефермы. – Один статейку зловредную накатает, а другой возьмет томик, к примеру, Пушкина и сразу увидит: закинули на тебя невод, а вернется он – пустой, или с тиной, или морскими водорослями. А сам, золотой рыбкой, в страну чистой воды или к каменным перекатам в стремнину форельных хозяйств.
– Никакого другого нету, – упрямо надулся Ашипкин. – За все ты один. Господина Сидорова нету – это сон, гражданин Ашипкин – пустое место, и одному газетчику надо решать, тянуть ему невод или рыбкой с золотой головой по озерам нагуливать. Никого нету, Пушкин, тринадцатый святой, давно с пулей, прилетевшей в награду за его шашни, из могилки на нас глядит. Понимавший всечеловек и содержавший в стерильной палате для душевных больных свою душу, но не удержавший безумное свое тело от мирских сладких растерзаний. Вот насланными львами и неогненными гиенами и был порван, и свинец принял, как золотая рыбка страшный тройной крючок.
– А я не рыбка и не рыбак, – страстно зашептал Марленыч, озираясь в пустом вагоне бледно-бешеным лицом, и на лоб его выбежала капелька пота. – Я болтик, как мне велела высшая сила, спроворил. Всю ночь глядел расчеты и решал: недодам давления – раскрутится к дьяволам на обратной тяге, передавлю с автозакруткой – лопнет в самом красивом месте. Я ни на какие тысячи других кандидатов-академиков не перекладывал и за тупые погоны военпредов не прятался. Сам сделал, как подневольный старик невод. И если все рвануло и побежали горящие людишки прямо в ад, пылая головами и размахивая черными дымящимися ветками рук – не моя вина. Все лезут людишки в горние космические выси, думая о предбаннике рая, а там на поверку – ад. Потому: нет никого более, кроме самого тебя, Сидоров, только ты стоишь на своем стыке рельса и с натягом закручиваешь. Только ты и еще, может, один. Над тобой, который простит и на себя возьмет. А академики, они что! Просто дурни-рупоры, простые черные громкоговорители, что доносят до нас искаженные звуки указаний с небес. Вам-то, правда, что, вам все равно.
– Мне все равно, – эхом откликнулся озадаченный журналист. – Мне, если начну лезть в святую схоластику и опровергать аквинских и преподобных патеров, лютых и сладких, мне тогда каждому огурцу соленому и расплесканной кружке кваса придется поклоны бить. Вы это бросьте. Людям надо стык в стык стоять, ячея к ячее, чтобы треску таскать и трескать, мечтая о золотой рыбе.
Ашипкин мелко рассмеялся, не снимая выражения хитрого идиота.
– То-то в газете у вас ячея к ячее, сота к соте и костыль к шпале. Веселый вы сегодня, Алексей Павлович. А я… что-то мне неможется. Нате вам, пока полистайте, новый номерок Вашего органа с утра в киоске приобрел. За полные десять рублей. Десять рублей газета, скажи Пушкину, так он от смеха вверх брюхом плавать станет.
И Ашипкин сунул журналисту взлохмаченные страницы его же газеты. А Сидоров, как горящую в руках бумагу, принял желтое тело газетенки и, в свою очередь, достал негнущимися пальцами из кармана, протянул три фотографии, полученные перед уходом с лодки в поход из рук флотоводца Никиты Хайченко:
– И вы вот полюбуйтесь, пока едем. Может, обнародуете свое техническое мнение.
Два дня, отыскивая следы членкора, Сидоров не был в редакции и теперь, пораженный, разглядывал пилотный номер, в секрете выпихнутый на свет новым синклитом. И сразу увидел костлявую руку Черепа. Газетенка прикинулась так, как если бы вдруг, по мановению палки-погонялки или могучей дубины, пришлепывающая на обе ноги и шепелявящая вислыми губехами с размазанной по морщинистой роже тушью старуха вдруг, будто стараниями гениального мануального хирурга, обернулась кокетливой игривой как бы монашкой в черном мини, с блестками по всем частям бесстыдно скрываемого тела и блудливой ухмылкой на светлом челе, крытом румянами, мушками и белилами. Нет, мелькали и маленькие сносные заметочки, даже попалась какая-то давняя его, Сидорова, почеркушка о талантливом армянском малыше из Сочи, который свободно оперировал числами, быстрее арифмометров умножал и складывал, а особенно делил семизначные, если скажешь, что это рубли. И все же это была не его газета – «пожилая сухопарая дама с англицким юмором и детской душой», а скорее «взвинченная красотка-морфинистка со стальными спицами нервов».
Весь макет был перевернут, будто вывернутая наизнанку визжащая кошка. Посреди первой полосы диагональной фотографией стоял кривой сухоногий мальчик лет десяти с дебильными круглыми глазами, оттопыренными ушами и невозможной улыбкой. «Мальчик МИТЯ вернулся к тебе из космической дыры под холмом за помойкой и спросит ЗА ВСЕ», – возвещала китайской грамотой подпись, рамкой окружавшая новую икону. Все полосы газеты, напечатанной на страницах разного, от желтого до голубого, отлива бумаге, горели яркими сенсациями и броскими, вызывающими позыв впиться в текст призывами: «А ты еще не записался в очередь на анализы кармы в Академию им. Семи смертных грехов? Акция». Встречались под мелкими заметочками, жмущимися по краям, и знакомые имена коллег, вполне приличных ребят и девчат, но что они понаписали – могли только в трансе, под гипнозом или после поцелуя шаровой молнии. Читать все это было невозможно. Монахини, богомазы, раскаявшиеся расчленители деток, делящиеся рецептурой знахарки и сводницы, камлатели и ловцы подземных душ густо, как осы трупик, облепили гнилое тело газетенки. Минут через десять Сидоров в изнеможении бросил газету на пустую лавку.
