Наталья Труш - Опоздавшие на поезд в Антарктиду
Тот, которого Витей Борманом звали, осмотрел меня, как удав кролика, перед тем как его съесть, и говорит:
– Что со здоровьем у тебя? Что кривой такой?
– Нога сломана, – отвечаю. – И рука тоже.
– А вещи твои где?
– А вот все! – показываю ему щетку, ложку и носки. – Без чемодана я!
Борман посмотрел на меня с сомнением.
– Ты в курсе, что тебя сюда закинули, чтоб я тебя убил?
– Догадываюсь…
– А я хоть и беспредельщик, но рука не поднимается. Что убивать-то тут? – не меня спросил, сокамерников. Те в ответ понимающе покивали. – А я оперу обещал… – Витя почесал за ухом в глубокой задумчивости и вынес вердикт: – Знаешь, что сделаем… Как зашел ты в хату, так и выходи.
Выломиться мне предложил. Помнишь комедию «Джентльмены удачи»? Вот там громила, который в дверь тарабанился и кричал, что «хулиганы зрения лишают», так это он «выламывался из хаты», то есть испугался и привлекал к себе внимание охранников. По понятиям, это косяк. И коль уж занесла меня нелегкая на тюремные нары, жить я собирался так, чтобы не было стыдно. А за такой косяк потом жизни в тюрьме не будет. Ни почета тебе, ни уважения. Поэтому я сразу Борману сказал, что выламываться не буду.
– Бей!
Он посмотрел на меня с сожалением, – я ж и так полуживой, и ветром качает, и вдруг говорит:
– Жрать хочешь?
Жратвы у них в хате было как на хорошем продовольственном складе. В углу – мешок с сахаром, на окне – сало-мясо-консервы, на столе – конфеты с печеньем. У меня от этого изобилия голова и так кружилась. Сглотнул голодную слюну, а сам третье правило хорошо помню – «Не проси!»
Накормили меня, с собой сумку продуктов собрали. Вечером Борман корпусному сказал:
– Забери его завтра от нас, в нормальную хату. А я оперу все сам объясню. Я хоть и беспредельщик, но не до такой же степени! Сделаем так, будто тебя просто перевели.
Так, собственно, и вышло. Перевели меня».
Но на этом история не закончилось. Кое-кому спалось плохо от мысли, что Илья Покровский не сдох от всего этого, и определили его в пресс-хату, в которой сидели два «особика». В то время в тюрьме было четыре режима – общий, усиленный, строгий и особый. Тех, кто попадал на особый режим, и называли «особиками», или еще «полосатыми» – из-за костюмов в полоску и с «вышаками» в перспективе.
Илью предупредили, что ждут его в пресс-хате два «особика». «Будь осторожен!» – посоветовали тихонько.
– Кто такой? – был первый вопрос, едва он вошел в камеру.
А Илью тогда уже все знали в тюрьме как питерского. Вот он и ответил: мол, питерский я.
– Что-то такого не знаем, – разыгрывали далее свой спектакль сидельцы.
Илья же уставший был. Где, спрашивает, лечь можно? В хате той шконки в три этажа. Первый этаж, понятное дело, этими двумя блатными занят. На втором – одно место свободно. Покровский туда и лег. И тут же уснул.
Сквозь сон слышит, еще кто-то вошел в камеру. Зашептались внизу.
– Ты гони этого «на пальму», а сам на его место, – советуют «особики» тому, кто заехал. «На пальму» – это значит на третий ярус, на самый верх. Унизить хотят таким образом.
Илья почувствовал, как его толкают в бок:
– Слышь, ты… питерский! Вали-ка на пальму!
Ну, на это он вновь прибывшего самого на пальму послал. Завязалась перепалка. Илья, конечно, сразу понял, что все это специально было придумано, и открытым текстом спросил:
– Чего хотите от меня?
Ему и говорят: мол, в хате у Бормана и жив остался – с чего бы?! И начали бить. Хата маленькая, развернуться в ней не получается. Илья забился под раковину, но сразу понял, что надолго его не хватит – запинают. И тогда он выхватил миску из нержавейки – была у него уже такая в личном имуществе. Миска не простая, а с секретом: у нее ручки были заточены, как лезвия. Это Покровский, пока один в хате сидел, заточил о камень. И вот этой миской он, как ножом, одному раскроил грудь, а другому – лицо. Крови в хате – как на скотобойне! Охранники понимают, что внутри что-то происходит, но камеру открывать не спешат. Когда открыли, очень удивились. Думали, наверное, там Илью-смертника холодным найти, а тут два «особика» с резаными ранами, истекающие кровью.
Покровского из пресс-хаты прямиком в подвал, где он просидел одиннадцать дней. Потом опер пришел, по душам говорить начал. Что, мол, делать с тобой? Уголовное дело возбуждать?
Илья ему в ответ:
– Не бросай больше в пресс-хату! В противном случае у меня выхода нет: буду резать! Или загрызу кого…
Опер, видимо, понял, что терять Илье больше нечего и он не шутит.
А какие шутки? У Ильи ко всем его проблемам еще одна прибавилась: он заработал язву желудка. Еще б ее было не заработать! Баланда – это не диетпитание! Вода с жиром и крупой. Две недели такого «питания» – и получите дикие боли.
* * *«Оля, ты спрашивала, как кормят… Я скоро понял, что сдохну от такой пищи. Но другой не было. Мне посылок не приходило, денег на покупку пропитания не было. Родители тогда не знали ничего обо мне. Сирота голимая! Да еще и в чужой стране.
И вот стал я для себя из того, что есть, придумывать диету. Тогда уже зима наступила, в камере холодно было. Один угол промерзал так, что «борода» снежная вырастала в нем. И я придумал способ лечения и более удобоваримого питания.
Когда баландер давал миску с супом-баландой, я ставил его, чуть теплый, на холодный бетонный пол к покрытой инеем стенке. Минут через десять жир в супе застывал коркой на поверхности. Я снимал этот жир и выбрасывал в туалет. Затем промывал крупу, сливал «бульон» и ел едва проваренные зерна перловки.
Через две недели унитаз от жира забился так, что пришлось его палкой пробивать! Там словно пластиковый нарост образовался. Ну, в унитазе-то ладно! А что же я с желудком-то сделал?! К счастью, голодовка принесла хороший результат: еще через две недели такого питания от язвы и следа не осталось…»
На какое-то время Илью оставили в покое, и он стал потихоньку приходить в себя. Начал с зарядки, которую делал каждый день. Через силу со сломанной рукой отжимался от пола. Обливался холодной водой, благо недостатка в ней не было. Сломанную ногу туго бинтовал вместо гипса, и она стала заживать.
Зима в тот год была очень морозная. Заключенных гулять не выводили почти, а он каждый день просился на прогулку. Просился минут на двадцать. Его выводили, и «забывали» во внутреннем дворике. Все они, конечно, помнили и понимали, что за окном «минус двадцать пять», а делали вид, что забывали, чтобы вынудить узника попроситься назад.
А он не просился. Вместо двадцати минут бегал по кругу час, до седьмого пота, чтоб не замерзнуть. Вот так и здоровье поправил, и уважение заработал. Видел, что действительно отношение к нему поменялось. Его подкармливали охранники, делились домашней снедью, которую приносили себе на обед. Предупреждали обо всем, что готовится в тюрьме, рассказывали о неписаных внутренних правилах «Лысой горы».
