Барбара Хоуэлл - Простая формальность
— Сколько ярдов тебе понадобится?
— На окна в гостиной? Ярдов тридцать, наверно. А если делать оборки, то и побольше.
— Это же минимум две тысячи четыреста!
— Плюс работа. Кому-то надо их сшить, повесить на место. И еще подкладка.
— А подешевле ничего нет?
— Прости, дорогой. Но я уже все обыскала.
— Я знаю одного торговца, он получает ткани из Гонконга — уцененные.
— Пожалуйста, не надо.
— А что? Может, они хорошие.
— Они отвратительные. Послушай, либо мы отделываем квартиру хорошо, либо не отделываем вовсе. Если хочешь, я хоть завтра могу пойти в фирму Мэйси и за шесть тысяч ты получишь полный ремонт. Но какой в этом смысл?
— Ты можешь уложиться в одиннадцать тысяч?
— Постараюсь. Но ведь осталась еще кухня. На эту тему мы уже говорили, помнишь?
— Придется продать часть акций.
— Послушай, ты только скажи — я сразу перестану…
— Нет, ты права, просто хотелось бы…
— Мне больше нравится вот этот, — поспешно сказала она, убирая остальные образцы и не желая выслушивать, чего бы ему хотелось. — Это шелк со льном, очень необычный оттенок — розовато-бежевый.
— Гм.
— Ты потом сам будешь доволен, вот увидишь!
— Это из тех, что по восемьдесят долларов?
— По восемьдесят пять.
Она наняла служанку — худую чернокожую таитянку с тремя детьми и без мужа, которая жила в Южном Бронксе и носила красивое имя, вызывающее ассоциации с богатством и блеском — Мишель.
Она приехала в Штаты когда ей было пять лет, а в тринадцать бросила школу. С тех пор ее жизнь проходила главным образом в поездах метро — она ездила по всему городу, убирала в чужих домах, прятала заработанные деньги в туфли, а в конце недели жутко напивалась, вознаграждая себя за тот жесткий режим, в котором она жила с понедельника до пятницы. Синтия всегда знала, что в Нью-Йорке полно женщин, которые живут ничуть не лучше, но раньше она о них как-то не думала.
Она и представить себе не могла, что ее до такой степени заденет судьба Мишель, которая каждый день, дрожа от страха, спешила по темным улицам к метро, и за каждым углом ей мерещились грязные торговцы наркотиками, хулиганы и насильники. Каждый день она приходила в их огромную, залитую солнцем квартиру на Парк-авеню, взбивала подушки на диванах, на которых ей никогда не сидеть, чистила серебро, с которого ей не есть, мыла ванны, в которых ей не мыться, и вся ее жизнь была сплошная безысходность, лишающая человека всего человеческого. Синтия до сих пор еще не сталкивалась ни с кем, кто влачил бы такое жалкое существование.
Вероятно, она иначе смотрела бы на все это, будь Мишель какая-нибудь старуха, у которой вся жизнь позади. Но она была молода, держалась независимо, ни перед кем не заискивала. Она была в расцвете сил, и силы ее тратились впустую, а Синтия, выходит, извлекала из этого собственную выгоду.
Сколько можно думать о ней, не раз уговаривала себя Синтия, пусть Мишель сама о себе беспокоится. У меня своих проблем хватает. Мишель перебьется. Никто не заставлял ее идти в прислуги. Разве что Господь Бог.
Трое детей. Не боится ли она, что в один прекрасный момент они могут от нее отвернуться? Мечтает ли, чтобы они вышли в люди? Вздрагивает по ночам от мысли, что вдруг они станут преступниками, наркоманами, насильниками, революционерами? Черт побери, ругалась про себя Синтия, в Велфорде мне б такое и в голову не пришло. Надо гнать от себя такие мысли, срочно на что-нибудь переключаться. И она заводила разговор о том, что хорошо бы купить саморазмораживающийся холодильник — «чтобы нам было меньше работы», или о том, чтобы закрыть паркет полиуретановым покрытием — чтобы «нам» не нужно было его натирать.
Дожили! Она, уроженка северо-восточной части Лонг-Айленда, когда-то знавшая нужду, а теперь сама нанимающая прислугу, чувствует себя — вольно или невольно — виноватой. Это факт очень неприятный, поскольку дает Клэю в руки козырь, который он может — вольно или невольно — использовать против нее.
Прошел январь, затем февраль. Почти каждый день она думала бросить Клэя. И каждый день решала остаться. Она постоянно скучала по Велфорду, особенно по тем томительно-долгим июльским дням, когда небо такое синее, а воздух теплый и чистый, и Главная улица предвкушает августовский наплыв туристов, которого из года в год все ждали и почти всегда напрасно.
Рут Даллес, владелица ювелирной лавки недалеко от ее магазинчика на Главной улице, заходила выпить чашечку кофе. Они болтали о своих торговых делах. Интересно, как пойдет медная утварь у Синтии? Не чересчур ли «по-ньюйоркски» оформлена витрина с жемчугом у Рут? Иногда они болтали так целый час, пока из магазина Рут не звонил ее помощник и говорил, что ей нужно срочно вернуться, поскольку кого-то заинтересовало кольцо с бриллиантом.
Синтии так хотелось снова оформлять витрины, снова возиться с бухгалтерией и инвентаризацией — снова почувствовать себя хозяйкой одного из магазинчиков, этих центров притяжения на Главной улице. Ей не хватало тех минут, когда, поглядывая в окно сквозь витрину, на которой были выставлены прихватки для духовки, она думала, не зайдет ли Эл — обнимет, чмокнет в щеку и спросит, что она делает вечером. Она с тоской вспоминала, как торопила его поскорей уйти, не смущать посетителей, и как потом звонила девочкам — сказать, что будет ужинать с Элом, и попросить их убрать с газона подушки, того и гляди дождь пойдет.
Она скучала даже по безрадостным обедам, когда они все втроем — она и две ее дочки — сидели на кухне и вяло переругивались. Крошечное, ненадежное убежище в огромном враждебном мире, но все-таки убежище — и это лучше, чем, выйдя замуж, чувствовать свою полную уязвимость и незащищенность.
Как-то оставшись одна, она вдруг, безо всяких особых причин, поняла, что когда Клэй выложил перед ней брачный контракт, он как бы украл все ее былые представления о себе самой. А она, подписав контракт, стала его сообщницей. И за это она возненавидела его, но еще больше — себя.
Теперь слишком поздно. И нечего об этом думать, приказала она себе. Надо просто жить дальше.
Клэй бродил по квартире как чужой, спотыкаясь о стремянки, доски и инструменты, путаясь в проводах. Иногда Мишель, которая гордилась тем, что знала некоторые магические заклинания, принималась сверлить его взглядом, вероятно, в соответствии с каким-то зловещим ритуалом. Но и без ее колдовских чар он уже сам отдалился от Синтии и всего, что его окружало в этой квартире. Мысленно он был далеко.
Для секса отводился один и тот же час — одиннадцать вечера. Тут она никогда не подводила. Но теперь все происходило быстро и по-деловому. Они больше не говорили «люблю тебя». Отставив сантименты, они пользовались совсем другими словами — грубыми, откровенными, циничными.
