Анна Михальская - Foxy. Год лисицы
Аликс сидела одна в своей кухне за чашкой кофе и смотрела на солнечный луч, лежащий на белоснежном подоконнике. Вот его пересекла быстрая голубая тень летящей птицы.
На кушетке во время сеанса психоаналитика она плакала. А сейчас положила ложечку на блюдце так, что та даже не звякнула. Аликс была решительна, собранна и совершенно спокойна. Белая рука Весны перестала терзать ее сердце. Ветер, птицы, солнце – все это не то чтобы радовало, но уже не могло внезапно взволновать. Никаких слез.
В конце концов, судьба неизменна. Другой не будет. Тому, что не сбылось, не бывать. Она будет любить его, как и прежде, – своего близкого, самого близкого человека. Ведь и он не меняется: просто начался новый роман. Весеннее обострение. Сколько раз это вспыхивало, длилось – и гасло. Нужно же, в самом деле, понять, что верность и преданность как раз в том, что его обманы обманывают только его самого. Как сказал психоаналитик, носят условный, ритуальный характер. А верен он – ей, Аликс. И предан – ей. И себе. А она спокойна, верна и преданна – ему. И себе. Жизнь не так уж сложна, просто мечты есть мечты. А ах-спирантки – реальность. Да и насколько они реальны? Вот в чем вопрос, как говорил Гамлет. Бедный! Зачем он принимал все так всерьез, этот мечтательный принц? И жаждал любви и верности, каких не бывает?
Кофе еще оставался в чашке, а Аликс уже проговорила все свои главные установки: о другой судьбе не мечтать; управлять собой, чтобы управлять отношениями; отбросить настрой на неудачу; бороться за семью – мир, созданный многолетними усилиями и жертвами обоих. И еще: она все делает правильно. Она сильная. Она молодец. Она спокойна и радостна. И свободна. Любит всех и любима всеми…
Тут Аликс вспомнила, что было прошлой ночью. Ложечка со звоном упала на пол, но женщина даже не шелохнулась. Неподвижно, широко открытыми глазами она смотрела в себя, в свою ночную душу, а там…
Смерть разума рождает чудовищ. Это правда. А может быть, нет? Она разумна, но создания мрака терзают ее и наяву. При свете, на солнце весны…
На этом свету, белом, словно простыня на кушетке психоаналитика, все так видно. Как в театре теней, на белом экране так резки гротескные формы поступков, слов, жестов – все это знаки нелюбви. Равнодушия. Раздражения. Бедная маленькая девочка, почему он не любит ее? За что? Бедная маленькая Аликс…
И женщина заплакала. Да, он переменился… Какая уж тут верность! Такого, как сейчас, еще не было. Не смотрит. А вечерами… Говорит, что должен гулять перед сном, и как долго приходится ждать…
Аликс встала и подошла к зеркалу в холле. Ноги ступали как-то шатко. Это от горя. Веки покраснели, но от этого глаза кажутся совсем синими. И волосы – нет, не седые. Просто из золотой блондинки получилась платиновая. И это красиво. Да, она красива, как прежде. Даже лучше. Изысканней. Но – не любима. Нет, не любима… Одинока. Всю жизнь она во власти одиночества – этого тяжелого, странного чувства. Особого чувства. И как только другие могут быть такими веселыми, такими живыми, что хватает не только себе, но и любому, кто рядом? Главное – она уже никогда не сможет поверить, что ее любят. Кто бы ни был рядом. И все ухищрения психоаналитиков тут бессильны. Нелюбимый ребенок… Бедная маленькая девочка… Предательство в детстве. Взрослые измены…
Она вернулась в кухню и снова плакала там, положив голову на руки рядом с полупустой чашкой остывшего кофе.
Наконец решилась, встала и в ванной смывала и смывала горе, холодными ладонями плескала на лицо, на воспаленные глаза ледяную воду.
И, вглядываясь в сиреневый туман за окном, набрала телефон подруги. Ну, не подруги – так, приятельницы.
Александр Мергень вошел в дом и, не раздеваясь, двинулся в кухню. Открыл холодильник, быстро отрезал пару кусков сыра, положил на ломти цельнозернового хлеба, налил бокал бургундского. Чуть не давясь, торопливо глотал, приветливо кивая жене.
– Да, милая. Заседание кафедры затянулось, бывает. Никто не ценит время – ни свое, ни чужое. Да, опять гулять. Пройтись перед сном – это must. Скоро буду.
И, не успела она и слова сказать, как дверь хлопнула.
Когда он вернулся, она уже лежала на своей половине супружеской постели и только ждала, когда он опустится рядом, чтобы включить дивидишник. Диск посоветовала и дала подруга. Ну, не подруга – приятельница. Аликс только что просмотрела его в одиночестве и одобрила.
Муж был возбужден и словно пьян. Нет, запах бокала бургундского испарился, а сейчас Аликс уловила только свежесть ночного тумана и какой-то едва ощутимый аромат… Это не были духи, нет, пожалуй. Странный, давно забытый, он встревожил память, и наконец она поняла: так пахло счастье. Так пахло ее детство до разрыва родителей. Так пахла любовь. Молоко и мед. Свежий хлеб. Солнце…
Она взглянула на него. Александр Мергень лежал неподвижно и тихо улыбался во сне.
Аликс нажала на пульт. Артисты исчезли, экран почернел. И она выключила лампу у кровати.
Где-то в белой постели, глубоко под его подушкой, может быть, даже под матрасом, тихо, словно мышь, пискнул мобильник. Аликс только потянулась к нему, но муж повернулся во сне, и женщина убрала руку.
Встав, накинула халат и, вытирая слезы, пошла за снотворным.
Утром на кухню вышла Лола. Старики еще спали, а ей хотелось кофе и жизни. Хотелось запаха кофе и аромата жизни.
И она распахнула окно. Выключила вечно рокочущий кондиционер и настежь отворила раму. В оконном стекле, словно в зеркале, промелькнула стая белых голубей, и над подоконником затрепетал ветер. Упругий, словно натянутый парус, он нес девушку над вершинами тополей, над серыми ветвями вязов, над золотым куполом храма к голубому небу. Играл ее длинными черными волосами. Румянил щеки.
«Ну и пусть, – думала Лола, – пусть я навсегда несчастна. Вчера я еще верила в любовь, а сегодня – нет. И никогда не поверю. Ну и пусть. Зато я поеду в Париж. – И она счастливо улыбнулась. – Сейчас же, вот хоть завтра. Школа, экзамены – все это еще успеется. Сгоняю на недельку и вернусь. И никто мне не нужен. Особенно этот придурок… Как я могла перед ним плакать… Значит, вот что такое измена. Из-ме-на. Он мне – из-ме-нил… Ветер переменился, человек изменился – и изменил. Вчера дождь, сегодня солнце…»
Она задумалась.
«На самом деле изменить невозможно, – думала она, прижимая теплое и сильное тельце абиссинской кошки к своему лицу. Кошка мурлыкала, выпуская и втягивая когти. – Ведь если ты любишь, то не изменишь. А если изменил, значит, не любишь. Вот и все».
Лола отцепила от халата кошку и насыпала ей горстку корма. Сунула в уши серебристые затычки с проводами от плеера. Сварила себе кофе, припевая и приплясывая, выпила его, глядя в открытое окно и вдыхая запахи весеннего утра. И побежала одеваться. Она никогда не красилась: то, из-за чего ее подруги опаздывали в школу, было ей не нужно. Глаза из-под густых черных ресниц сияли, брови разлетались по белому лбу двумя черными крыльями, щеки были ярче роз. Всего несколько минут – и входная дверь за ней захлопнулась.
