Джуди Кэролайн - Мэгги и Джастина
То, что для других являлось тяжелой, нудной и скучной работой — писать письма, Джастина считала удовольствием.
Так было на протяжении тех нескольких лет, которые она провела в католическом колледже, так было и после того, как Джастина уехала в Сидней, а потом в Лондон. Она писала им из Рима и из Америки. Это продолжалось едва ли не до самого последнего времени. Однако затем, по мере того как одиночество стало навязчивым спутником Джастины, она испытывала все меньше и меньше желания садиться за стол, брать ручку и бумагу. Сначала она стала писать раз в неделю, потом раз в две недели, потом еще реже. Ее жизнь утеряла праздничность и непосредственность. Она стала опасаться делать признания самой себе, не то что доверять их бумаге. Правда, кое-что она все-таки записывала в свой личный дневник, но об этих записях не знал никто, даже Лион. Это были описания глубоко интимных переживаний, связанных с долгими периодами одиночества.
Иногда ей становилось настолько стыдно за то, что она записала в свой дневник — обычно она доверяла ему самые глубокие сомнения, — что на следующий день после приезда Лиона ей становилось стыдно за собственные подозрения, и она без всякого сожаления вырывала страничку из дневника и швыряла ее в огонь камина.
Возможно, поэтому ее дневник больше напоминал тетрадку нерадивого школьника, который вырывал листы только для того, чтобы родители не могли увидеть плохие оценки, выставленные ему за домашнее задание.
Матери она не писала по месяцу. А потом, когда ее окончательно донимали угрызения совести, все-таки садилась за стол и черкала буквально несколько строчек, сообщая только о собственном здоровье и погоде в Лондоне. После того как погиб Дэн, Джастине не хотелось расстраивать мать, сообщая ей о болезненных переживаниях, связанных с одиночеством и долгими отсутствиями Лиона. Пусть думает, что у нее все хорошо. В конце концов, ее дочь — театральная звезда, которая блистает не на каких-нибудь заштатных подмостках, а в самом Лондоне, можно сказать, центре Вселенной. У нее интересная работа, любящий муж, хороший дом, и никто не должен больше знать о том, что в ее жизни все совсем не так, как она этого ожидала.
Мэгги и сама не могла похвастаться тем, что забрасывала письмами дочь. После того чудовищного опустошения, которое принесли в ее жизнь смерть вначале Дэна, а потом Ральфа, она была так же склонна писать письма, как и Джастина. Да и что она могла сообщить дочери? Дела в Дрохеде шли нормально, овцы приносили постоянный твердый доход, ее личная жизнь с Диком складывалась совсем не так, как ей мечталось. Единственная новость — это то, что Мэгги стала чаще посещать церковь. Были несколько моментов в ее жизни, когда она твердо решала стать атеисткой, но твердое католическое воспитание не позволяло ей сделать этот решительный шаг.
Проклиная себя и Бога, она даже готова была наложить на себя руки. Но любовь к жизни и страх перед грехом не позволяли ей и этого.
Несмотря на разницу в возрасте и мироощущениях между Мэгги и Джастиной, их жизнь в последнее время становилась все более и более похожей: то же одиночество, тот же страх перед будущим и то же самое стремление хоть что-то изменить. Но если у Джастины была возможность сделать это едва ли не в одно мгновение, то ее мать была в более тяжелом положении. Иногда ей казалось, что ей было легче одной, когда не было рядом Дика. Он все продолжал искать подходящую ферму, которую можно было бы купить, но это было нелегко. То, что продавалось, им не подходило, а другого не было. Мэгги уже и самой нестерпимо хотелось уехать из Дрохеды. Может быть, тогда у них с Диком все наладится. Но в следующую же минуту это желание казалось ей чуть ли не богохульством. Как же так, ведь она прожила в Дрохеде едва ли не всю жизнь. Здесь каждое дерево, каждая травинка напоминали ей о том, что осталось уже далеко позади. Она чувствовала себя глубоко обязанной этому прекрасному вольному месту, в котором ей с каждым днем становилось все теснее и теснее. Ее уже не радовали ни широкие поля, ни огромные пастбища, ни глицинии, ни множество разноцветных птиц. Все напоминало ей о прошлом, и прошлое тяжелым камнем лежало на сердце. В ее жизни было только прошлое, и ей уже казалось, что у нее никогда не будет будущего.
Мэгги едва ли не каждый день занималась уборкой в огромном доме, передвигала мебель, меняла занавески, а в перерывах между этим посещала церковь.
Она ездила на коляске в Джиленбоун и подолгу сидела в кирпичной католической церкви, где раньше служил преподобный Ральф де Брикассар. Она не хотела пользоваться машиной, потому что всю жизнь испытывала какое-то глубоко скрытое недоверие к технике. Впрочем, при желании она и сама не могла бы объяснить причины этого недоверия, потому что никто в их роду от техники не пострадал. Погибали на войне, от стихии, от нелепых случайностей, умирали естественной смертью, но не под колесами трактора или автомобиля. В том, что Мэгги предпочитала пользоваться коляской, было скорее желание продлить дорогу. Мэгги доставляло удовольствие медленно ехать через пастбища и луга, наблюдая лишь за тем, как живет Дрохеда. В такие моменты она просто ни о чем не думала, наслаждаясь зрелищем цветущей природы и глубоко вдыхая запахи, которые источала теплая земля. Ей не хотелось думать о том, что они с Джастиной так отдалились, как этого не бывало никогда прежде. Может быть, так и должно было быть — ведь они находились на разных концах земли и виделись все реже и реже…
Точно такие же мысли часто посещали и Джастину. Мать отдалялась от нее все сильнее и сильнее, и не было на земле никакой силы, которая могла бы остановить время и повернуть его вспять. Ей было бесконечно жаль, что она ничем не может порадовать Мэгги. Но она ничего не могла с собой поделать. «И все-таки, — подумала Джастина, — нужно написать домой. Наверное, уже с февраля я не отослала туда ни строчки. Иногда приходят письма от дядюшек, но из них ничего нельзя узнать, кроме того, что земля и овцы в полном порядке, а у нового овчара сразу же выросли мозоли на руках. Бедные дядюшки, — думала Джастина, откладывая в сторону их написанное грубоватым почерком и таким же языком послание. — Хоть бы кто-нибудь из них женился. Так и умрут бобылями». Потом она вдруг вспоминала о своих давних, но уже забытых намерениях никогда не выходить замуж и, махнув рукой, занималась другими делами. В тех редких письмах, которые приходили от матери, та никогда не жаловалась на здоровье, сообщала о том, что с бабушкой все в порядке, с Дженнифер тоже, и торопливо, даже как-то скомканно прощалась, словно заставляла себя ничем больше не беспокоить свою единственную дочь.
