Гийом Мюссо - Бумажная девушка
– Что касается парней для секса, то для вас таких здесь навалом.
– А вот у вас с этим большие проблемы! А моя мать?! Матерей у меня тоже будет навалом?
– Послушайте, я не виноват в том, что с вами происходит.
– Возможно, вот только у нас с вами контракт! – заявила Билли, вынимая из кармана мятый кусок бумажной скатерти, который скреплял наш договор. – У вас куча недостатков, но я думала, что вы хотя бы человек слова.
Все еще держа молодую женщину за руку, я заставил ее спуститься вместе со мной по каменной лестнице, которая вела к буфету возле бассейна.
– Прекратите говорить о контракте! Вы не можете выполнить вашу часть договора! – сказал я, указывая подбородком на столик Авроры и ее спутника, которые смотрели на нас.
У меня пропало желание рассказывать себе истории или жить иллюзиями.
– Наш договор потерял силу: Аврора начала новую жизнь, вы никогда не сможете вернуть ее мне.
Билли с вызовом посмотрела на меня.
– Хотите пари?
Я развел руками в знак непонимания.
– Не сопротивляйтесь.
Она неторопливо приблизилась ко мне, положила руку мне на шею и с ласковой медлительностью поцеловала меня в губы. Ее рот был свежим и сладким. Я вздрогнул от неожиданности и едва заметно отодвинулся. Но потом мое сердце понеслось вскачь, пробуждая давно погасшие чувства. И если поначалу этот неожиданный поцелуй был вынужденным, то теперь у меня не было ни малейшего желания прерывать его.
22-
Аврора
Мы оба потерялись в лесу жестокой эпохи перемен; потерялись в нашем одиночестве; (…) потерялись в нашей любви к абсолюту (…): мистические язычники, лишенные катакомб и Бога.
Виктория Окампо[52] в переписке с Пьером Дриё ла Рошелем[53]Бар «Бурбон-стрит». Два часа спустя
Молнии зеброй расчертили небо. Загрохотал гром, и ливень обрушился на отель, сотрясая пальмы, заставляя трепетать соломенные крыши и усеивая поверхность воды тысячами брызг. С час назад я нашел убежище на крытой террасе винного бара. Его открыли в доме плантатора, выстроенном в колониальном стиле и напоминавшем некоторые здания Нового Орлеана. С чашкой кофе в руке я наблюдал за туристами, которых прогнал дождь. Они возвращались в уют своих апартаментов.
Мне нужно было побыть одному, чтобы прийти в себя. Я злился на самого себя, был разъярен тем, что поцелуй Билли взволновал меня, и тем, что участвовал в этом унизительном представлении только для того, чтобы заставить Аврору ревновать. Нам было не по пятнадцать лет, и все это ребячество не имело никакого смысла.
Я помассировал веки и вернулся к работе. Я в отчаянии смотрел на курсор, мигающий в верхней части экрана в левой части чистой страницы. Вот включил старый «Макинтош», привезенный Кароль, в почти безумной надежде на то, что эта машина из прошлого подтолкнет творческий процесс. На этой клавиатуре во времена моего «расцвета» я написал сотни страниц, но компьютер – это не волшебная палочка.
Неспособный сконцентрироваться даже на минуту, не в силах написать хотя бы три связных слова, я одновременно с уверенностью в себе потерял и нить моей истории.
Гроза делала атмосферу тяжелой и давящей. Неподвижно сидя перед экраном, я почувствовал, как подступает тошнота, голова закружилась. Мысли мои витали в другом месте, мозг был занят другими заботами, и написать хоть какое-то начало главы мне казалось более опасным предприятием, чем восхождение на Гималаи.
Допив последний глоток кофе, я встал, чтобы заказать еще чашку. Внутри зал выглядел как английский бар. Деревянные панели, маркетри и кожаные диванчики создавали уютную и теплую атмосферу.
Я подошел к стойке и стал рассматривать внушительную коллекцию бутылок, выстроившуюся на полках из красного дерева. Это место поощряло заказать не кофе, а виски или коньяк и смаковать напиток, затягиваясь гаванской сигарой, слушая запись Дина Мартина[54] на старой виниловой пластинке.
В эту минуту кто-то сел за пианино в углу зала, зазвучали первые ноты «As Time Goes By». Я повернулся посмотреть, почти готовый увидеть Сэма, чернокожего пианиста-американца из фильма «Касабланка».
На табурете сидела Аврора, одетая в длинный кашемировый пуловер и черные колготки с узором в виде кружева. Ее мускулистые ноги, согнутые в коленях и отставленные чуть в сторону, казались еще длиннее в гранатовых туфлях на высоких каблуках. Она подняла голову и посмотрела на меня, продолжая играть. На ногтях фиолетовый лак, на указательном пальце левой руки кольцо с камеей. На шее я узнал маленький крестик из черного камня, который она часто надевала на концерты.
В отличие от моих, ее пальцы легко бегали по клавишам. Она ловко перешла от «Касабланки» к «Плачу холма», а затем к импровизации на тему «Моя забавная Валентина».
Бар был почти пуст, но немногочисленные посетители смотрели на нее как завороженные, околдованные тем, что в ней соединялись загадка Марлен Дитрих, соблазнительность Анны Нетребко и чувственность Мелоди Гардо.
Что же до меня, то я, ни выздоровевший, ни нечувствительный к яду, стал жертвой того же притяжения. Как же больно было ее видеть! Бросив меня, она забрала с собой все, что было во мне солнечного: мои надежды, мою уверенность, мою веру в будущее. Она высушила мое существование, лишив его смеха и красок. Аврора задушила мое сердце, лишив его возможности полюбить снова. Теперь моя внутренняя жизнь походила на выжженную землю, без деревьев и птиц, навсегда застывшую в ледяном холоде января. У меня не осталось ни аппетита, ни желания, если не считать потребности ежедневно сжигать нейроны лекарствами, чтобы унять слишком болезненные воспоминания.
* * *Я влюбился в Аврору так, как подхватывают смертоносный и разрушительный вирус. Мы встретились в аэропорту Лос-Анджелеса в очереди на самолет «Юнайтед Эйрлайнз», направляющийся в Сеул. Я летел в Южную Корею, чтобы рекламировать мои книги, ей предстояло играть там Прокофьева. Я полюбил ее в первую же минуту, за все сразу и ни за что: за грустную улыбку, за прозрачный взгляд, за особую манеру заправлять волосы за ухо, за манеру поворачивать голову как будто в замедленной съемке. Потом я полюбил каждую интонацию ее голоса, ее ум, чувство юмора, явную отстраненность от собственной внешности. Впоследствии я полюбил ее за каждый из скрытых недостатков, за боль жизни, за все раны под ее кольчугой. В течение нескольких месяцев мы узнали бесстыдное счастье, вознесшее нас в самые высокие сферы, где останавливается время, где слишком много кислорода и кружится голова.
Разумеется, я предчувствовал, что за это придется заплатить. Я преподавал литературу и запомнил предупреждения писателей, которыми я восхищался: Стендаль и его кристаллизация; Толстой и его Анна Каренина, бросившаяся под поезд после того, как всем пожертвовала ради любимого; Ариана и Солаль, любовники из «Любви властелина»[55], закончившие свое падение в парах эфира в мрачном одиночестве гостиничного номера. Но страсть как наркотик: знание последствий никому не мешает продолжать разрушать себя, сунув палец в шестеренку.
