Сисела Линдблум - Охотница
Доктор сказал, что носок уменьшил кровопотерю, и что это было чертовское везение, что я сумел так туго перевязать тебе руку, и иначе неизвестно, сколько крови ты бы успела потерять.
– Ох, – вырывается у Терезы.
Они смотрят друг на друга. У Терезы закрываются глаза.
– Не засыпай опять, – тихонько просит Симон и садится рядом на край кровати. – Ничего страшнее в жизни не видел, – говорит он.
Где-то внутри Терезы словно что-то проснулось. Пришло понимание, что произошло нечто ужасное. Она закрывает глаза. Видит перед собой кровь, у нее вдруг болезненно сжимается сердце, неужели такое возможно? Неужели действительно ее кровь била фонтаном, так сильно, что ее нельзя было остановить?
– Ты могла умереть, Тереза, – говорит Симон.
– Да нет, – вяло возражает Тереза.
– Пришел бы я минут на двадцать позднее…
Как ты не понимаешь?! Но что же случилось, черт возьми?
Тереза замечает, что он с трудом сдерживается, стараясь говорить спокойно. Все из-за этого окна, конечно, смутно вспоминает она.
– Я не помню, – произносит Тереза, закрывая глаза здоровой рукой, – не помню… Ну да, я стояла на перилах, перилах балкона… да, помню, очень трудно было удерживать равновесие, Симон, что было то было, невероятно трудно…
Симон отводит ее руку с глаз.
– Зачем? – с тревогой спрашивает он. – Не засыпай! Зачем ты забралась туда, на перила балкона?
Такая серьезная мина ему не идет. Тереза, не удержавшись, хихикнула.
– Какой ты важный, – шепчет она, – спас своим носком мне жизнь и сразу заважничал.
– Ах, Тереза, – говорит Симон, – ах, Тереза, я так тебя люблю.
Он бережно гладит ее щеку. Такие нежности совсем не в характере Симона.
– Я тоже тебя люблю, – отзывается Тереза. – Особенно за то, что ты сидел там, – она кивает на стул Симона, – сидел, подпрыгивая от нетерпения, ждал, когда я проснусь. И за то, что, как только я пришла в себя, тут же рассказал, что именно ты спас мне жизнь. – И Тереза опять смеется, сотрясается от смеха.
Но Симону не смешно. Он встает, смотрит на нее.
– Я сидел здесь довольно долго, – гордо заявляет он. – Ты спала несколько часов.
– Ой, как мило с твоей стороны, – говорит Тереза.
– Пойду скажу медсестре, что ты проснулась, – говорит он серьезно.
Симон смотрит на часы. Потом внимательно на Терезу. Видит, что у нее мало сил, но с головой все в порядке.
– А потом я, наверно, пойду, – добавляет он, – ведь ты останешься здесь до завтра. Доктор тоже желает поболтать с тобой о том, что случилось.
– Симон, – произносит Тереза.
– Да?
– Я потом приду в мастерскую, – говорит Тереза, зевая, должна же я, черт возьми, продолжить когда-то свою работу. И еще, Симон…
– Да?
Тереза изо всех сил таращит глаза, чтобы они не закрывались, она не может упустить одну важную вещь…
– Ты забыл, – говорит она, – я ведь уже сказала как-то про это…
– Про что?
– Я ведь сказала, что ты мой спаситель.
– Да, – подтверждает Симон, – это правда, я твой спаситель.
Тереза видит, как он идет к двери в коридор, и думает, что он больше, чем спаситель, она думает, что он почти ангел.
* * *Сеньора или бабушка?
Никак не пойму… я вас путаю, ты, Сеньора, смешала мои карты. Ночь. Я лежу здесь, вдыхаю больничный запах, бабушка, бабушка моя, какой она была тогда, в больнице, хорошо ее помню, мою добрую, теплую бабушку, ее лицо. Ее лицо искажено гримасой злой горечи, теперь я это вижу… Но ты шепчешь что-то в мое ухо, да? Шепчешь или мне кажется?
Разрушение личности. Так это воспринимал мой папа. Озлобившаяся, выжившая из ума старуха. А уж ему-то следовало быть в курсе, он, несмотря ни на что, обязан был знать о бабушке больше, чем я. Больше о родительских взаимоотношениях, ее и дедушки.
Аксель, мой дедушка. Я ведь вообще ничего о нем не знаю. Только то, что рассказывала бабушка. Мне всегда казалось, что Аксель – веселый, открытый человек, умевший держать равновесие на краю любых пропастей и круч жизни. Но, возможно, он был чем-то подавлен и чаще грустил, чем веселился? И в один прекрасный день взял свой плащ и ушел? Увидел, что жизнь, к которой он всегда относился с опаской, была просто пустыней, такой же, как пустота, которую он порою замечал в бабушкиных глазах.
А вечером, когда ему надо было ехать на машине домой, он повернул ключ зажигания, без всякой цели, без прощальных объятий, про которые поется в песнях моряков, он просто поехал вперед, через бордюр набережной.
Сеньора, ты в этом желаешь меня убедить? Чтобы я поверила, будто бабушка и Аксель были такими же унылыми неудачниками, как все? Что да, они прожили вместе тридцать лет, но это были сплошные серые будни, в которых накрепко укоренилось равнодушие. Что бабушка прояви ла малодушие, потому и решила наверстать упущенное безумными поступками. Сразу, как только наконец стала свободной.
По-твоему, любовь, которая освобождает и преображает человека, – это выдумка, сказочки для заплаканных детишек?
Мне очень трудно смириться с такой точкой зрения. Принять другой вариант любви.
Вариант любви моих родителей. Друзья до брака, друзья после. Здравомыслящие люди, я – дитя, порожденное их чертовым здравомыслием. Мы все вместе праздновали Рождество и тогда, когда мама и папа уже были в разводе. Для них то, что они уже не семья, не имело никакого значения.
А для меня?
А я должна верить в любовь, Сеньора, верить так, чтобы сердце истекало кровью.
Верить только тебе я не могу. Не могу я верить, что все, что ты мне нашептываешь, – истинная правда. Иногда мне кажется, что тебе просто хочется, чтобы я отказалась от всего и всех, чтобы общалась только с тобой. Но ты ведь понимаешь, я не могу все время ходить кругами, мысленно разговаривая только с тобой, так можно сойти с ума, а я не желаю быть чокнутой.
И разумеется, я очень боюсь остаться одна. В этом ведь нет ничего такого? Это ведь не означает, что я малодушная трусиха?
* * *Первая оттепель, на улице слякотно, сыро. Но солнечно, пахнет весной. Блондинка со стрижкой а-ля паж, которая сейчас вставляет ключ в замок, слишком тепло одета.
– Сними сапожки, – просит она Йенни, когда они входят в прихожую. Прихожая довольно маленькая, зато с высоким потолком и двойными стеклянными дверями, Жанетт всегда мечтала о таких.
– А где их поставить? – спрашивает Йенни оглядываясь.
– Вот сюда, на газету.
И они входят в квартиру.
Пол светлый, из сосны. Кухню можно облицевать клинкером, думает Жанетт. Окна белые, высокие, выходят во двор, но комната не темная, совсем наоборот.
