Вирджиния Эндрюс - Долгая ночь
Прощай, моя дорога сестра, моя маленькая сестренка, ты – единственная считала меня своей настоящей сестрой. Прощай, Евгения, – прошептала я и, наклонившись над гробом, прикоснулась своими губами к ее холодной щеке. Когда я отступила назад, то увидела, что глаза Эмили были широко раскрыты, как у куклы. Она смотрела на меня, и ее взгляд был полон ужаса. Казалось, что она увидела что-то или кого-то, что напугало ее до смерти. Даже священник был обеспокоен ее реакцией и отступил назад, прижав руку к сердцу.
– Что случилось, сестра? – спросил он ее.
– Дьявол! – завизжала Эмили. – Я вижу дьявола!
– Нет, сестра, – сказал священник. – Нет.
Но Эмили была непоколебима. Она подняла руку, и протянув ее в мою сторону, указала на меня пальцем.
– Убирайся прочь, дьявол! – приказала она. Священник повернулся ко мне, и его лицо теперь также выражало страх. В его взгляде был ужас. Если Эмили, его самый преданный последователь, самая религиозная девушка, какую он когда-либо видел, сказала, что видит перед собой дьявола, то так оно и есть.
Я выбежала из комнаты и бросилась в свою комнату, чтобы подождать начала похорон. Минуты тянулись как часы. Наконец, этот час настал, и я вышла, чтобы быть с папой и мамой. Папе приходилось крепко держать маму, когда они спускались по ступенькам, чтобы присоединиться к похоронной процессии. Генри поставил экипаж прямо за катафалком. Его голова была опущена, и когда он поднимал на меня взгляд, я видела, что его глаза были полны слез. Мама, папа, Эмили, священник и я сели в экипаж. Присутствующие на похоронах выстроились позади нас, заполнив всю темную кедровую аллею. Я видела близнецов Томпсонов и Нильса вместе с их родителями. Лицо Нильса выражало печаль и сочувствие, а когда я встретила его темный взгляд, мне захотелось, чтобы он сидел рядом со мной в экипаже, держал меня за руку и обнимал.
День очень подходил для похорон: серое небо и облака, казалось, тоже скорбили вместе с нами. Дул легкий ветерок. Все наши рабочие и слуги шли в молчании.
Как только процессия тронулась, я увидела стаю ласточек, метавшуюся в небе, они повернули к лесу, будто хотели спастись от этого потока горя.
Мама начала тихо плакать. Папа с серым лицом стоически сидел, глядя вперед, с опущенными вдоль тела руками. Я положила свою руку на мамину. Эмили и священник сидели в другом углу экипажа напротив нас, не отрывая взгляда от своих Библий.
Только увидев, как гроб с Евгенией подняли и понесли к могиле, я осознала, что моя сестра – мой самый лучший друг – уходит от меня навсегда. Папа, наконец, крепко обнял маму, она оперлась на него и уткнула голову ему в плечо в то время как священник читал последнюю молитву. Услышав слова «и обратится в прах…», я разрыдалась так сильно, что Лоуэла вышла вперед и обняла меня. Мы плакали вместе. Когда все было кончено, похоронная процессия медленно удалилась от могилы. Доктор Кори подсел к маме с папой в экипаж, чтобы утешить маму. Мама была без сознания, ее голова была запрокинута, глаза закрыты. Экипаж привез нас к дому, где Лоуэла и Тотти помогли ей выйти и подняться по ступенькам в комнату.
Весь остаток дня люди то приходили, то уходили. Я оставалась в гостиной, принимая соболезнования. Я видела, что когда они приближались к Эмили, то чувствовали себя неловко. Похороны всегда тяжело воспринимаются людьми, и Эмили должна была хоть немного облегчить их переживания. Им больше хотелось поговорить со мной. Все они говорили одно и то же: я должна быть сильной и поддерживать маму, и как милосердно окончились страдания бедняжки Евгении.
Нильс был очень заботлив, принес мне немного поесть и оставался рядом почти весь день. Каждый раз, когда он приближался ко мне, Эмили свирепо глядела из угла комнаты, но меня это не беспокоило. Наконец нам с Нильсом удалось отделаться от посетителей и выйти на улицу. Мы прогуливались вокруг западной части дома.
– Это неправильно, что такая милая девочка, как Евгения, должна умирать такой молодой, – наконец произнес Нильс. – И мне все равно, что там священник говорил у могилы.
– Смотри, чтобы Эмили не услышала твоих слов, а то она приговорит тебя к пребыванию в аду, – пробормотала я. Нильс засмеялся. Мы остановились, глядя в сторону фамильного кладбища.
– Мне будет очень одиноко без моей маленькой сестренки, – сказала я. Нильс ничего не сказал, нежно сжал мою руку.
Наступил вечер. Темные тени тянулись по аллеям. На небосклоне появился просвет между облаками, можно было увидеть иссиня-черное звездное небо. Нильс обнял меня. Казалось, так и должно быть. Потом я уткнула лицо в его плечо. Так мы стояли, молча глядя на Мидоуз, два подростка, смущенные и ошеломленные сочетанием красоты и трагедии, силой жизни и силой смерти.
– Я знаю, ты скучаешь по своей сестре, – сказал Нильс, – но я сделаю так, чтобы ты не была одинокой, – пообещал он, и поцеловал меня в лоб.
– Так я и думала, – услышали мы голос Эмили и, повернувшись увидели, что она стоит позади нас. – Я так и знала, что вы будете заниматься этим даже в такой день.
– Мы не сделали ничего плохого, Эмили. Оставь нас в покое, – отрезала я, но она только улыбнулась. Эмили повернулась к Нильсу.
– Глупец, – сказала она. – Она только отравит тебя, как она отравила все и каждого, кто соприкоснулся с ней со дня ее рождения.
– Это ты отравляешь все вокруг, – ответил Нильс. Эмили покачала головой.
– Ты заслуживаешь то, что имеешь, – резко ответила она. – Ты заслуживаешь все те страдания и лишения, которые она тебе принесет.
– Убирайся от нас! – приказала я. – Убирайся, – я наклонилась и подняла камень, – или я, клянусь, брошу в тебя камень. Я сделаю это, – сказала, поднимая руку.
Реакция Эмили поразила меня. Она без колебаний сделала шаг вперед, и в ее глазах ни на йоту не было страха.
– Ты думаешь, что можешь причинить мне вред? Вокруг меня крепость. Моя преданность Богу построила крепкие стены, чтобы оградить меня от тебя. Но ты, – сказала она, поворачиваясь к Нильсу, – у тебя нет этой защиты. В этот самый момент пальцы зла уже окружили твою душу. Но у Бога есть милосердие к тебе, – заключила она и повернулась, чтобы уйти.
Глава 8
Мама становится чужой
После кончины Евгении дом на плантации становился для меня все мрачнее и мрачнее. И тому была одна причина: я больше не слышала, как мама, встав рано утром, отдает распоряжения горничным, чтобы те убрали портьеры с окон, не слышала ее пения о том, что людям как цветам, нужен солнечный свет, солнечный свет… ласковый, ласковый солнечный свет. Я не слышала ее смеха, когда она говорила:
– Ты не обманешь меня, Тотти Филдс. Никто из моих горничных на это не способен. Я знаю, вы все боитесь отдернуть занавески, потому что тогда я увижу как взметнувшаяся пыль пляшет в лучах света.
