Слишком поздно - Гувер Колин

Шесть сантиметров. Именно столько отделяло Дрю от жизни.

Рана в висок убила его почти моментально.

Эти шесть сантиметров мне потом полгода не давали покоя. Еще долго после того как мать перестала даже делать вид, будто горюет.

Шесть сантиметров не давали мне покоя, потому что я знала: упади Дрю немного правее или левее, и его могли спасти.

Однако Дрю постигла трагическая случайность.

Несчастный случай, из-за которого я перестала верить в чудеса. К тринадцати годам одно упоминание хоть какого-то «чуда» меня зверски бесило.

Вот почему я почти не сижу в соцсетях. От обилия «чудес» в новостной ленте глаза на лоб лезут. Куча народа «исцелилось» от рака благодаря молитвам друзей из Facebook [14]: «Она доброкачественная! Аллилуйя! Бог милостив ко мне!»

Как же часто хотелось прямо через экран ноутбука дотянуться до этих «счастливчиков», встряхнуть их и сказать: «Эй, а знаешь что? Ты не особенный!»

От рака умирает уйма людей. Ну, и где ваше чудо? Что, друзья плохо молились? Почему химиотерапия не помогла? Или несчастные мало постили в пабликах просьб помолиться за них? Почему с ними не произошло чуда? Бог заботился об их жизнях меньше, чем о жизнях тех, кого спас?

Нет.

Просто иногда от рака вылечиваются, а иногда нет. Иногда люди ударяются головой и погибают, но чаще им удается выжить. И всякий раз, как вы слышите историю о том, как кому-то повезло… этому человеку просто повезло.

Люди даже не задумываются над тем, сколько должно произойти несчастий, чтобы одно спасение посчитали «чудом».

Может быть, смерть Дрю ожесточила меня, заставила ненавидеть саму идею вмешательства свыше, но человек либо жив, либо мертв. Путь от колыбели до могилы не зависит ни от молитв, ни от случая или провидения. Просто бывает, что он не предусмотрен Планом, и от последнего вздоха до смерти дистанция всего шесть сантиметров.

Именно поэтому, когда в приемный покой вышел врач и сообщил о состоянии Люка, я не устояла и села. Врач сказал:

– Если бы пуля вошла на шесть сантиметров правее или левее, он умер бы моментально. Теперь нам остается молиться о чуде.

Ответить, что я ни в какие чудеса не верю, я уже не смогла.

– Иди, что ли, кофе попей, – говорит Райан. – Разомнешься.

Люк потерял много крови, пришлось делать переливание. Операция закончилась восемь с лишним часов назад, с тех пор я от него не отходила.

Качаю головой.

– Никуда не уйду, пока он не придет в себя.

Райан вздыхает, понял, что меня не переубедить.

– Тогда я сам тебе принесу.

Я провожаю его взглядом. Он торчит в больнице не меньше меня, хотя дел у него, должно быть, невпроворот: дать показания о том, что было вчера, самому взять показания, расследовать убийство и покушение.

Я не видела, что сделали с Эйсой. Я ни разу не обернулась, зажимая рану на груди Люка – слишком испуганная за его жизнь, в ожидании, пока приедут врачи, – но слышала, как Эйса орет у меня за спиной:

– Пусть он сдохнет, Слоун! Он же не любит тебя. Это я тебя люблю! Я!

Я делала вид, будто не слышу его, продолжая зажимать рану Люка, и не оглянулась, когда Эйсу вытаскивали из спальни. Напоследок он успел проорать:

– Мой торт, суки! Отдайте мой кокосовый торт!

Я не знаю, что теперь будет с Эйсой. Наверное, на него заведут дело. Если честно, я не хочу давать показания. Боюсь, мои слова в суде помогут ему легко отделаться. Мне же придется рассказать правду о том, как сильно изменилось его поведение в последние несколько недель. Все, кто знает Эйсу, заметили симптомы шизофрении, доставшейся ему от отца. Если о ней станет известно суду, Эйса, скорее всего, отправится не за решетку, а в психушку.

А он должен заплатить за все, что натворил. Пусть платит вечно. В тюрьме. Пусть сгниет там среди людей, вдвое ужаснее чудовища, которым он надеялся стать.

Кто-то скажет: какая печаль. Я скажу: карма.

Я впиваюсь пальцами в подлокотники кресла и шепчу в пустоту: «Довольно я о тебе думала, Эйса Джексон».

С меня хватит. Он и так отнял у меня слишком много времени, теперь я хочу думать только о будущем. О Стивене. О Люке.

Люк весь опутан проводами и трубками, но если как следует съежиться, то получается устроиться рядом с ним на койке. Я прижимаюсь к нему, обнимаю и кладу голову на плечо.

Спустя несколько минут голос Райана выдергивает меня из дремы:

– Кофе.

Открываю глаза и вижу его рядом в кресле. Он протягивает мне стаканчик – с тех пор как Люка перевели в палату, уже пятый.

Райан откидывается на спинку кресла и отпивает кофе. Потом, обхватив стаканчик обеими руками, подается вперед.

– Он не рассказывал, как мы познакомились?

Я качаю головой.

На губах Райана играет ностальгическая улыбка.

– Как-то дали нам одно задание. Так вот Люк уже на вторую ночь себя раскрыл, – покачивает головой Райан. – Я здорово разозлился, хоть и понял причину. Один паренек мог распрощаться с жизнью, а Люк себе такого не простил бы. Для этой работы у него слишком мягкое сердце. Да, я был зол и все же проникся к Люку уважением. Жизнь незнакомого паренька для него оказалась важнее карьеры. Такая черта характера. Называется состраданием.

Услышав эту историю, я впервые за очень, очень долгое время улыбаюсь.

– Это в нем самое сексуальное, – шепчу. – Его сострадание.

Райан пожимает плечами.

– Ну, как тебе сказать… попец у него тоже супер.

Я смеюсь. Проверить у меня возможности не было: когда у меня был шанс рассмотреть его зад, Люк сидел.

Поставив кофе на тумбочку возле койки, я наклоняюсь к Люку и целую его в губы. Взяла за правило целовать его при каждой возможности на случай, если больше таковой не представится.

Но едва я успеваю потом лечь, как Люк издает тихий звук. Мы с Райаном реагируем одновременно: он вскакивает с кресла, а я сажусь на койке.

– Он стонет? – недоуменно спрашивает Райан.

– Кажется, да, – шепчу я в ответ.

Райан указывает на Люка:

– Целуй еще! Похоже, так ты его разбудила!

Я осторожно целую Люка в губы, и он совершенно отчетливо мычит. Пробует приподнять веки.

– Люк? Ты меня слышишь? – зовет Райан.

Наконец Люк насилу открывает глаза, однако на Райана не смотрит. Медленно обводит взглядом палату и при виде меня слабым голосом произносит:

– Пряжки калейдоскопического ремня видят лепреконов, когда туман роняет их, как будто они горячие.

Еле сдерживаю навернувшиеся на глаза слезы.

– О боже, – говорит Райан. – У него бред. Плохо дело. Схожу за врачом. – И он вылетает из палаты, не дав мне сказать, что с Люком все хорошо.

Тогда я глажу Люка по губам и шепчу:

– Подавленные багеты торчат на игровой площадке и едят из мисок сухой завтрак, пока улитки сохнут. – Голос у меня надламывается от облегчения, от счастья, от благодарности. Я целую Люка в губы и обнимаю, целую в лицо и шею, где получается, хотя ему наверняка очень больно. Но я все равно прижимаюсь к нему, стараясь только не касаться ран. Лежу рядом, тихонечко, а по щекам у меня струятся слезы.

– Слоун, – хрипло произносит Люк. – Что было после того, как я облажался? Это ты меня спасла?

Я со смехом выгибаю бровь.

– Не совсем. Ты выстрелом разоружил Эйсу, а я потом кинулась к тебе и зажимала рану, до приезда «Скорой». Я бы сказала, что мы спасли друг друга.

Он кое-как выдавливает улыбку.

– Говорил же, что коп из меня паршивый.

Я улыбаюсь, согласная с ним на все сто.

– Еще не поздно уйти в отставку. Вернешься в универ преподавать испанский.

Едва усмехнувшись, он сразу кривится.

– Неплохая мысль.

Люк напрягает все силы, тянется ко мне, чтобы поцеловать. Остаются какие-то шесть сантиметров.

Какие-то шесть сантиметров между вздохом и жизнью.

И когда я, преодолев это расстояние, целую Люка, закрывается мрачная глава моей жизни, окончания которой я ждала два с лишним года.