Под кожей (ЛП) - Стоун Кайла

— Я никогда не ела ничего вкуснее этого, — сообщаю ей с полным ртом сочной курицы, залитой соусом. — Лучше, чем у Билла, а он делает лучший грибной бургер на планете.

Арианна тоскливо улыбается. Набирает вилкой сочный рис, но не ест. Я не могу представить, как можно отказаться от еды, какую силу воли нужно иметь, чтобы отказать первобытному голоду.

— Ты хочешь умереть? — спрашиваю я ее.

— Что? Нет. Конечно, нет.

— Ты наказываешь себя, потому что считаешь недостаточно хорошей? Моришь себя голодом?

Она смотрит в свою тарелку.

— Я не знаю. Может быть. Глупо, да?

Я знаю кое-что о самонаказаниях.

— Глупо, но понятно.

— Легко думать, как это глупо, в голове. Сказать это вслух. Но не в моем сердце, глубоко внутри меня.

Я накалываю кусочек картофеля и смотрю на него.

— Ты думаешь, что если будешь достаточно наказывать себя, то сможешь расплатиться за свои грехи. Тогда чувство вины перестанет тебя мучить.

— Что-то вроде этого.

Я думаю о лестнице шрамов вдоль и поперек моих ног.

— Это не работает.

— Думаю, я тоже это знаю.

— Тут что-то другое. Что-то еще более тяжелое, чем причинение вреда собственному телу.

Она смотрит на меня, слезы блестят на ее густых ресницах.

— Что?

Я качаю головой.

— Еще не знаю.

Она просто смотрит на свою вилку. В ее лице столько грусти, усталости и потери. Сейчас трудно представить, как я могла считать ее такой идеальной, такой поверхностной и тщеславной. Здесь, сейчас, я вижу все ее сломанные участки, все выдолбленные части себя, которыми Арианна пожертвовала ради других.

Даже сейчас она жертвует частью себя ради меня. От этого становится тепло и легко внутри, как от глотка горячего яблочного сидра, растапливающего меня до самого дна, но в то же время я чувствую себя чертовски виноватой. И мне страшно за Арианну. Как и мне, ей больше нечего отдать. Я подталкиваю к ней свою тарелку.

— Пожалуйста, съешь что-нибудь.

Она режет ломтик жареного банана на крошечные кусочки. Смотрит на меня, видит, что я все еще наблюдаю за ней, затем осторожно подносит вилку ко рту. Я сижу с ней, пока она не доест весь кусок. Мы сидим бок о бок. Я слушаю ее тихое дыхание. И на какое-то время, по крайней мере, этого достаточно.

Глава 32

В моих кошмарах Фрэнк приходит за мной. Его глаза преследуют меня, проникая в мои сны. Красивые, кобальтово-синие, но абсолютно плоские и жесткие. Безжизненные. Как мрамор. Я резко просыпаюсь, втягивая воздух, обливаясь потом. Сердце колотится о грудную клетку. Сжимаю простыни в кулаки. Это всего лишь сон. Я быстро моргаю, пока образы не исчезают за веками.

В спальне темно. Свет от проезжающей машины отражается от дальней стены. Комод Фрэнки, его кровать и открытая дверь шкафа сдвигаются и принимают неясные очертания. Все окутано тенью.

Здесь никого нет. Я в безопасности. Мой отец мертв. Он больше ничего не может мне сделать. Медленно, я разжимаю пальцы на простынях. Он мертв. И все же его глаза преследуют меня — его стеклянные, безжизненные глаза. Глаза, которые не перестают смотреть на меня, даже когда я закрываю веки.

На сегодня с меня хватит сна. Я выскальзываю из кровати Аарона и бегу на кухню. Открываю холодильник и наливаю себе стакан молока. Мои руки все еще дрожат. Стул скребет по линолеуму, когда я сажусь за новый стол, который тетя Элли купила несколько дней назад.

В моем сознании проплывает лицо отца, а за ним — лицо матери. Я игнорирую Фрэнка, отгораживаюсь от его глаз. С мамой сложнее. У Сьюзан Шоу несколько лиц: одно пустое и глупое, рот безгубый, глаза закатились назад от алкоголя и таблеток, другое лицо жесткое и острое, глаза полны презрения и ревности. И последнее лицо, на котором быстро появляется улыбка, глаза яркие и веселые. Кто из них моя мать? Кто из них настоящая?

Окно над раковиной смотрит на меня, как черный глаз без век.

— Сидни?

Я поднимаю голову.

— Это ты.

Тетя Элли щелкает выключателем. Она заходит на кухню, натягивая свое шелковое сапфирово-синее кимоно на большой живот. Все в тете Элли большое — ее рост, ее обхват, ее громкий смех, ее властное присутствие. Ее бордовые волосы, обычно приглаженные в блестящий шлем до подбородка, уложены на одну сторону. Длинные ногти окрашены в блестящий сливово-фиолетовый цвет. Она носит пышные атласные рубашки со смелыми узорами и разноцветные брюки и юбки. Тетя выглядит на много лет моложе ма, хотя старше ее на пять лет.

— Трудно заснуть, дорогая?

— Что-то вроде того. — Я все еще не привыкла к присутствию тети. Она как вихрь ворвалась в мою жизнь, подняв шквал пыли и света в доме, полном тайн и тьмы. Она постоянно втягивает меня в изматывающую бурю разговоров и занятий. Это как тащиться за грузовиком.

За первые три дня своего пребывания здесь тетя Элли несколько раз водила меня за продуктами, покупая больше еды, чем могли вместить шкафы, пока на полках не появились десятки банок с супом, гроздья свежих фруктов и коробки с макаронами. Мы провели целых два дня, выбирая совершенно новый стол, новые пледы для мальчиков, комплекты простыней для всех кроватей и новый комод для меня взамен того, который сломали полицейские. Она переставила всю мебель в доме, чтобы «избавиться от этой депрессивной энергии, высасывающей радость из жизни».

Она пыталась водить меня по магазинам одежды после того, как пошарила в моем шкафу и застонала от досады. Но я поклялась, что никогда не буду носить нарядную, цветочную девчачью одежду, которую выбирала тетя Элли. Я оставлю свои мешковатые джинсы и толстовки больших размеров, спасибо большое. Тетя Элли слишком часто вздыхает и проводит рукой по глазам, когда я выхожу по утрам. «Ты должна выглядеть так, как хочешь себя чувствовать, дорогая», — говорит она. Что бы это ни означало.

До сих пор наши разговоры касались погоды, того, стоит ли ставить диван напротив окна в гостиной, какой цвет лучше всего заряжает энергией кухню, выходящую на восток, когда я смогу отправиться обратно в школу и как вернуть мальчиков. По вечерам она просматривает eBay и Etsy в поисках бижутерии для пополнения своей коллекции. Когда она не делает покупки лично или через Интернет, то разговаривает по телефону с различными сотрудниками суда и соцслужбы. Она заполнила кучу бумаг. Социальный работник пришел в дом и задал кучу вопросов. Мы просто ждем одобрения.

Иногда я замечаю, что тетя Элли смотрит на меня, поджав губы и прикрыв глаза, словно хочет сказать что-то более важное, чем сетования по поводу моего выбора одежды.

— Извини, если я тебя разбудила, — говорю ей.

— О, не беспокойся, дорогая. Я тоже не могла уснуть. Часто бывает. Ты не против компании?

— Конечно.

Тетя Элли открывает холодильник и наливает себе стакан молока. Она достает тарелку, ложку, банку арахисового масла и буханку хлеба. Несмотря на то, что тетя полностью одета, без своих обычных украшений, кажется, почти голой. Я уверена, что половина ее чемодана наверняка набита винтажными ожерельями, серьгами, браслетами и брошами. Ее серьги — это огромные свисающие обручи, инкрустированные рубинами и сапфирами, изумрудные подвески-капли с крошечными квадратиками цветного стекла или резные бирюзовые жемчужины, оправленные филигранными золотыми витками.

Она носит плетеные браслеты и браслеты толщиной с ее запястье, инкрустированные блестящими цветами павлиньего пера в виде вихрей, капель и кругов. Ей нравятся кольца, как и мне, но в ее кольцах рубины размером с мои костяшки. Это мерцающее стекло лимонного цвета или резные кубики аметиста в оправе из состаренного стерлинга, розового золота и олова. Тетя рассказала мне, что любит сочетать тонкий, замысловатый викторианский стиль с крупными и громоздкими ретро-изделиями, геометрическими линиями и яркими цветами модерна. Тетя Элли серьезно относится к своим украшениям.

Она протягивает мне ложку.

— Ты ведь любишь арахисовое масло?