Дж. Редмирски - По дороге к любви
— Эндрю! — кричит она, а сама как мокрая курица, закрыла ладонями голову, будто это ей как-то поможет, тоже мне зонтик придумала.
Хохочу как сумасшедший.
— Эндрю!
Теперь она похожа на фурию, и это ну очень смешно.
Беру ее обеими руками за плечи. Дождь хлещет мне по лицу.
— Ладно, сам все закончу.
Как трудно сохранять невозмутимое лицо. А, плевать, и стараться не буду.
Через несколько минут прикручиваю запаску, отправляю спущенное колесо с домкратом в багажник. Вижу, что Кэмрин хочет уже лезть в машину…
— Постой! — кричу я.
Кэмрин останавливается. Она вся дрожит, дождь промочил ее до нитки. Захлопываю багажник, подхожу к ней, чувствуя, как вода затекает в кроссовки, потому что на мне нет носков, улыбаюсь ей и надеюсь, что она ответит мне тем же.
— Ты что, дождя испугалась? — (Она смягчается, думаю, ждет, что я ее шутливо подбодрю как-нибудь.) — Иди сюда.
Протягиваю руку, и она вцепляется в мою ладонь.
— Зачем? — робко спрашивает она.
Коса отяжелела от воды, несколько выбившихся прядей, которые всегда падают ей на лицо, прилипли ко лбу и шее. Подвожу ее к багажнику, вскакиваю на него. Она стоит, а дождь ее поливает, как из шланга. Снова протягиваю руку, она неуверенно берет ее, и я втаскиваю ее к себе. Мы карабкаемся на крышу машины, она не отрывает от меня взгляда, смотрит как на безумца, но слушается.
— Ложись, — говорю я, перекрывая громкий стук капель по крыше, и ложусь сам, ноги мои свешиваются вниз, на переднее стекло.
Не возражая, не задавая вопросов, хотя лицо у нее — сплошной вопрос, она ложится рядом со мной.
— Ты что! — кричит она. — Ты сошел с ума!
Но ей, должно быть, мое безумие нравится. Чувствую, что ей самой хочется лежать здесь со мной.
Давешние соображения, мол, рядом с ней надо держать себя в узде, не позволять себе ничего лишнего, я посылаю подальше, вытягиваю левую руку, и она инстинктивно кладет на нее голову.
Судорожно сглатываю слюну. Надо же, я и не ожидал. Но очень рад, что она сделала это.
— А теперь открой глаза и смотри вверх, — говорю я и сам делаю то же самое.
Мимо проносится грузовик, за ним несколько легковушек, но мы не обращаем на них внимания. Потом с ревом большегрузная фура, подняв за собой такую волну ветра, что наша машина дрожит, но нам и это до лампочки.
Дождь попадает ей в глаза, она сначала моргает, потом, щурясь, пытается укрыть лицо, прижав его к моему боку, и все это время негромко смеется. Снова заставляет себя смотреть прямо вверх, но на этот раз закрывает глаза, и губы ее приоткрываются. Я гляжу на них, гляжу, как капли струйками стекают по ее лицу, как она улыбается и вздрагивает всякий раз, когда капля падает ей на шею. Как поднимаются ее плечики, когда она пытается укрыть лицо, улыбаясь, смеясь и слизывая влагу.
Я так поглощен своими наблюдениями, что напрочь забываю про дождь.
КЭМРИН
Глава 17
Когда глаза привыкают, я достаточно долго держу их открытыми и гляжу на дождь, который безостановочно поливает меня крупными каплями. Никогда не смотрела на дождь в таком положении, повернув лицо прямо к небу, хотя я больше моргала, чем смотрела, но когда все-таки смотрела, это было удивительно красиво. Каждая капелька, несущаяся ко мне с неба, летела отдельно, сама по себе, вместе с тысячами таких же капель, и в краткий миг я видела, как она сверкает, видела ее поверхность, ее изящную форму. Я видела клубящиеся надо мной серые облака, чувствовала, как дрожит наша машина, когда мимо проносится тяжелый грузовик. И несмотря на то, что было довольно тепло, я вся дрожала. Но все это, все, что я видела, слышала или чувствовала, не шло ни в какое сравнение с восхитительным ощущением близости Эндрю.
Через несколько минут мы с криками и смехом уже бежим к дверям машины и лезем внутрь.
— Замерзла как цуцик! — вся дрожа, смеюсь я и прижимаю руки к груди, тесно сплетя пальцы и уткнувшись в них подбородком.
Эндрю улыбается, у него даже лицо становится шире. Он тоже дрожит и включает автомобильную печку.
Инстинктивно пытаюсь забыть, как только что лежала на его руке, но ведь он сам вытянул ее для меня. Мне кажется, что и он старается не вспоминать об этом, во всяком случае, не показывает виду.
Эндрю потирает ладони, стараясь согреть их перед по током теплого воздуха из печки. У меня зуб на зуб не попадает.
— В мокрой одежде сидеть противно, — говорю я, а сама не могу унять дрожащую челюсть.
— Да, тут я с тобой полностью согласен, — отвечает он и пристегивается ремнем безопасности.
Делаю то же самое, хотя, как всегда, посидев так немного, выскальзываю из него и пытаюсь найти более удобную позу.
— У меня пальцы какие-то скользкие, ужасно неприятно. — Он смотрит на свои ноги.
Я морщусь. Он смеется, потом наклоняется, сбрасывает кроссовки и запихивает их под заднее сиденье.
Следую его примеру, потому что у меня такое же ощущение, хотя я не говорю об этом вслух.
— Надо срочно поискать, где можно переодеться, — предлагаю я.
Эндрю трогается с места, смотрит на меня.
— А вон, заднее сиденье, — усмехается он. — Клянусь, подглядывать не стану.
Поднимает обе руки над баранкой, как бы давая торжественную клятву, потом снова крепко вцепляется в нее и, поймав просвет между мчащимися машинами, выезжает на шоссе.
Я тоже усмехаюсь:
— Нет уж, подожду, когда найдем более подходящее место.
— Как хочешь.
Я почему-то уверена, что он будет подглядывать. Странно, но это меня совсем не пугает…
Дворники с легким шипением раскачиваются вправо и влево, но дождь такой сильный, что дороги впереди почти не видно. В машине скоро становится жарко, как в бане, но Эндрю выключает печку только тогда, когда видит, что я не против.
— Значит, «Отель „Калифорния“», говоришь? — улыбается он мне, и я вижу на его щеках глубокие ямочки. Нажимает кнопку, выбирает другой диск, находит песню. — Посмотрим, хорошо ли ты ее знаешь.
Рука возвращается на баранку.
Песня начинается с медленного и очень красивого гитарного перебора, помню его очень хорошо, каждую ноту. Мы переглядываемся; музыка плывет между нами, и мы ждем, когда начнется сама песня. Потом одновременно поднимаем руки, словно отсчитываем в воздухе: раз, два, три! — в нужном ритме и запеваем вместе с Доном Хенли.
Повторяем слово за словом, строчку за строчкой, потом по очереди — строчку я, строчку он. А когда начинается припев, поем вместе, орем во всю глотку, кричим, вопим, глядя перед собой на дорогу. Щуря глаза от удовольствия, раскачиваемся, и я делаю вид, что мое исполнение совсем не пугает меня. Начинается второй куплет, и мы немного сбиваемся, кому какую строчку петь, но нам от этого дико весело, тем более что это происходит всего два раза, а дальше идет гладко. Потом в унисон громко кричим: «Тыща девятьсот шестьдесят девятый!» Когда буйный восторг слегка стихает, мы уже лишь подпеваем, больше слушаем, как музыка льется из динамиков. Но тут снова начинается давно ставший культовым припев, ритм песни замедляется, становится еще более ностальгическим, и мы опять с серьезными лицами поем каждое слово, не отрывая глаз друг от друга. Эндрю так точно вставляет «предъявите свое алиби» в конце куплета, что у меня дрожат руки. А потом мы вместе, сжимая воображаемые клинки, одновременно «вонзаем стальные ножи в зверя».
