Елена Купцова - Смерти нет
Вероника привыкла успокаивать себя спиртным. Оно притупляло ярость, ту самую, которая всколыхнулась в ней, когда она давеча увидела его выходящим от Елисеева с хозяйственной сумкой. Он был весел, что-то напевал. Ее не заметил. Вероника доподлинно знала, что эта его мерзавка жена не работает, сидит небось целыми днями дома, полирует свои коготки, а муж носится по магазинам, да еще напевает при этом. Магия, да и только.
Вероника отяжелела, обрюзгла, почти перестала следить за собой. Проводила дни в покойном кресле, окруженная клубами табачного дыма, в обнимку с бутылкой коньяка. Если выпить сразу стакан и еще половинку, то стены комнаты раздвигаются и ее заполняют сладостные видения.
Мерзавка попала под трамвай. Визг, скрежет колес, кровь, располосованное, изуродованное до неузнаваемости тело. Володя стоит поодаль, недвижимый, как в трансе. Глаза стеклянные, лицо — гипсовая маска. И тут подходит она, Вероника, в белом кисейном платье, в умопомрачительной шляпке, свежая, благоухающая духами. Берет его за руку и ведет за собой. Его холодная безжизненная рука постепенно теплеет от прикосновения ее пальцев. Она чувствует его пожатие и понимает, что он опять всецело принадлежит ей.
Горы… Володя с этой своей стоит на самом краю над обрывом. Внизу над гулкой пустотой клубится туман. Серый сумрачный день, когда ничто не отбрасывает тени. Вдруг камень подается под ее ногой, и она срывается вниз. Карабкается, судорожно цепляясь за что ни попадя пальцами с длинными синими ногтями. Володя отчего-то медлит, не спешит протянуть ей руку. И тут рядом возникает она, Вероника, в белом кисеи… Нет, это она уже надевала. В красном, летящем на ветру платье. Она подходит к самому краю и на мгновение встречается глазами с той, над обрывом. Она беззвучно молит ее взглядом: «Помоги! Спаси!» Но Вероника наступает ногой на эти ненавистные пальцы, так крепко, что слышен их хруст. Безвольное тело тряпичной куклой летит в пропасть. И удаляющийся крик волшебной музыкой заполняет уши: «А-а-а-а-а!» Вероника поворачивается к Володе, делает шаг ему навстречу. Но он вдруг широко взмахивает руками и, обернувшись белой птицей, летит вниз.
«Постой! — кричит она ему вслед. — Постой! Все неправильно сегодня. Просто не хватило коньяка».
Кто скажет, откуда приходит любовь? С каких опускается вершин, из каких всплывает глубин? На чем замешана? Из чего соткана? Спросите об этом любого влюбленного, и ответ его будет так же далек от истины, как далека от земли сияющая звезда Антарес. А истина в том, что любовь есть величайшая тайна мироздания, которую человеку не дано разгадать.
В любви, как и в жизни, есть свои парады и будни. Будни сложнее. Неизбежная череда серых дней притупляет сверкающие грани кристалла, смазывает яркие краски, и кажется, не будет больше взлетов и падений, кипящих чувств и бурных восторгов. Привычка воцаряется в доме, нагромождая вокруг себя надежные бастионы немытой посуды и грязного белья. И уже трудно узнать свою принцессу в вечно озабоченной женщине, орудующей на кухне среди грохота кастрюль и запахов готовящейся пищи.
Володе Басаргину эти очевидные вещи просто не приходили в голову. Он возвращался домой и наблюдал нескончаемый балет, который назывался «Марго и домашнее хозяйство». Она обладала уникальным даром оживлять все, к чему ни прикасалась. Даже такие обыденные вещи, как нарезание хлеба или развешивание выстиранного белья на веревке во дворе, превращались в таинство, исполненное изящества и скрытого смысла. — Она взмахивала руками, и простая салфетка превращалась в белый парус, а за ним виделась сверкающая гладь океана и мнились дальние загадочные страны.
Ее легкие шаги, неожиданный поворот головы, песенки, которые она напевала вполголоса. Вся его жизнь была полна ею, и он повторял вслед за Игорем Северяниным: «Быть с чужою вдвоем нелегко, а с родною пленительно сладко. В юбке нравится каждая складка, пьется сельтерская, как Клико». Каждая минута жизни была для Басаргина ценна не сама по себе, а оттого, что была проведена с ней. Вообще, все время делилось на две части — с ней и без нее. При этом совсем не обязательно было быть наедине с Марго. Это могло быть даже самое шумное сборище, где в общей толкотне и сумятице они не сказали бы друг другу и двух слов. Достаточно было знать, что она здесь, рядом, что можно только повернуть голову и увидеть ее профиль или затылок, отягощенный узлом блестящих волос. Знать, что эта восхитительная юная женщина, предмет восторга и вожделения всех без исключения мужчин, его жена. От этой мысли он сам себе казался лучше, красивее и умнее.
Что-то подобное сказал ему однажды Гриша Яковлев, старый друг, с которым столько было пережито-переговорено, что они казались друг другу раскрытой книгой.
— Ну, Володька, ты меня сумел-таки удивить. Думал, уже никогда не сможешь. Я тебя особо зауважал, ей-богу. Не то чтобы раньше… нет… Но чтобы такая женщина тебя полюбила, не ожидал. Это, брат, как вытянуть счастливый билет. Один раз такое бывает, да и то не у каждого.
Басаргин тогда не стал уточнять, что друг его имел в виду, и разговора не поддержал. Как говорится, без комментариев. Один случайно подслушанный разговор утвердил его в мысли, что его Марго стала весьма популярной личностью в их доме. Он вернулся с работы и, услышав чужой голос, замер на пороге. Марго сидела за столом, задумчиво склонив голову набок. Перед ней расположилась дворничиха Айгуль, пожилая полная татарка с повязанными платком седеющими волосами. Судя по всему, речь шла о ее дочери, Рахимэ, которую все, кроме Марго, звали на русский манер Раей.
— Ох, Маргарита Георгиевна, — причитала дворничиха. — Беда мне с Райкой. Совсем от рук отбилась. Учиться не хочет, все гуляет. Уж вы потолковали бы с ней. Вас она только и послушает.
— Конечно, поговорю. Охотно. Пришлите ее ко мне, Айгуль. Рахимэ — хорошая девочка, все поймет. Вот только одного не могу понять. Почему вы-то называете ее Раей? У нее такое красивое имя. Рахимэ. Ей подходит.
— Да-а. — Дворничиха махнула рукой. — Все вокруг — Рая да Рая. Привыкли уже.
— И плохо, что привыкли. Вам не кажется, что, отняв у нее имя, ее лишили индивидуальности?
— Не возьму в толк, о чем вы толкуете.
— Ну, это как будто на ее лицо наклеили чужое, на нее непохожее.
— И-ишь ты, лицо чужое налепили. Скажете тоже, Маргарита Георгиевна.
— А плохо ведь жить без лица, верно?
— Что верно, то верно.
— Так пришлите ко мне Рахимэ. Завтра же. Володя! — Марго только теперь заметила его, и лицо ее осветилось. — Пришел! Что ж ты там стоишь в дверях?
С некоторых пор одна мысль не давала Басаргину покоя. Ему все казалось, что Марго в глубине души тяготится своим затворничеством и нечаянным бездельем, хотя она никак этого и не показывала. Он не знал, как начать с ней этот разговор, и решил прежде посоветоваться с Иваном Суржанским. Он был заметным человеком в Наркомате внешней торговли и мог бы посоветовать что-нибудь дельное.
