Наталья Миронова - Возраст Суламифи
– Не надо ходить! Напишите мне доверенность, я сама все оформлю. И квитанции давайте, я буду сама за вас платить. Мне бы раньше сообразить!
– Все равно денег не было. Мне пришлось кое-что из коллекции продать, а то бы совсем с голоду померла.
У Асташовой была великолепная коллекция фарфора, который неукротимая Виктория считала «мещанством», и несколько хороших картин. Одна – так просто фантастическая, если ее продать, можно было бы сразу озолотиться. Лина уже слышала как-то раз историю этой картины, но она была тогда еще маленькой, и теперь попросила рассказать еще раз.
Они сидели в гостиной у Асташовой и пили чай с гренками из черного хлеба. На более изысканное угощение у Лидии Григорьевны денег не хватало. Сидения на кухне она – единственная из всех, кого знала Лина, – не признавала. Только в гостиной, за круглым столом, застеленным бархатной скатертью, поверх которой стелилась ромбом другая – белая, крахмальная. Тончайшие, как будто из бумаги вырезанные, фарфоровые тарелки и чашки.
– Это Розенталь, – сказала Асташова, расставляя чашки на столе.
Лина знала только одного Розенталя – Дитмара Эльяшевича, автора пособия по русской орфографии и пунктуации, – но согласно кивнула.
– Супер. – А что, спорить, что ли? Чашки и вправду красивые. – Расскажите про картину, тетя Лида.
– Это было в 1955 году, – начала Лидия Григорьевна. – Нет, началось еще за год до этого. После революции в Москве осталась дочь Щукина, сам-то он эмигрировал. В 1918 году ленинским декретом музей национализировали, а ее назначили хранителем… Нет, наверно, начать надо со Щукина Сергея Ивановича…
– Не надо, – перебила Лина. – Я знаю, кто такой Щукин. Читала.
– Хорошо. В 1948 году музей нового западного искусства закрыли. В рамках борьбы с космополитизмом, – презрительно добавила Лидия Григорьевна. – Полотна грозили уничтожить. Просто физически уничтожить, представляешь? Вот тогда-то, я думаю, дочь Щукина и забрала кое-что к себе домой. Чтобы спасти. В конце концов варварство удалось остановить, картины поделили между собой Пушкинский музей и Эрмитаж, но их не выставляли, спрятали в запасниках. А эта картина, – Асташова бросила взгляд на полотно, – один из вариантов «Скал в Бель-Иль», остался у дочери. Точно я не знаю, но думаю, именно так все и было. А может быть, и нет, может, картина всегда висела у них дома и не была национализирована в восемнадцатом году.
Как бы то ни было, дочь Щукина сильно обнищала, когда музей закрыли, и в 1954 году решила продать картину Пушкинскому музею. Ну а с музеем дело иметь – долгая песня. Провели атрибуцию, установили, что картина подлинная – настоящий Клод Моне. Потом запросили у министерства деньги. Хозяйство-то было плановое, а картины Моне не каждый день всплывают. Пока ждали денег, наступил уже 1955 год. И в начале марта пятьдесят пятого года «Правда» опубликовала статью Соколова-Скаля… Был такой… художник, с позволения сказать. Статью о том, что импрессионизм – это буржуазная диверсия под маской течения в искусстве.
Асташова отставила допитую чашку.
– Извини, я уже не помню всех тех глупостей, что он там понаписал. Хочешь еще чаю?
– Нет, спасибо, – покачала головой Лина, – вы про картину расскажите. Интересно же!
– После статьи, – продолжала Асташова, – музейщики связались с дочерью Щукина и говорят: «Извините, мы не можем купить. Нам смету не утвердят». Она забрала картину и отдала в комиссионный магазин. Я ее понимаю, – добавила Лидия Григорьевна с горькой усмешкой. – Мне тоже пришлось кое-что из коллекции продать… Ну, это я уже говорила. В комиссионном картину оценили в четыреста пятьдесят рублей. Ты даже представить не можешь, что это за сумма. В 1961-м Хрущев провел реформу, и эти четыреста пятьдесят превратились в сорок пять. – Лидия Григорьевна безнадежно махнула рукой. – Все равно советские деньги – липовые, ни с чем реальным не связаны. Но в 1955-м четыреста пятьдесят рублей для советского человека – это были большие деньги. Мой муж хорошо зарабатывал, по тем временам – просто сказочно, но я, когда картину увидела, мне пришлось метаться по всей Москве, одалживать у знакомых, чтобы четыреста пятьдесят рублей наскрести. Наскребла, заплатила и – вот… – Она повела рукой, словно демонстрируя результат. – Теперь уже самой не верится… Сын все подбивает продать, но я не хочу продавать, я ее государству завещаю.
«Вот это прабабушка одобрила бы», – подумала Лина.
По первым числам Лина заезжала за квартплатой и всякий раз снимала показания со счетчика, заполняла квитанции, платила за квартиру Асташовой. Но заезжала она не раз в месяц, чаще, старалась, чем могла, помочь одинокой старой женщине. Лидия Григорьевна ухитрялась прожить на триста долларов в месяц, а остальные двести норовила вернуть Лине.
– Мне хватит, Линочка, – говорила она, – мне твои мальчики каждый вечер еду из ресторана приносят. Я так вкусно никогда не ела, даже поправилась.
– Вы же не станете их закладывать? – полувопросительно сказала Лина.
– Закладывать? – ахнула Лидия Григорьевна. – Я в жизни никого не закладывала, мне уже поздно начинать. Они хорошие, добрые ребята. А что там у них за отношения, никого не касается, я им не судья.
Лина хотела сказать: «Да я не вас, я сына вашего боюсь», но постеснялась. Зачем расстраивать добрую женщину?
Деньги – двести долларов – она брала. Ей тоже приходилось нелегко: стукнуло восемнадцать, алименты кончились. Впрочем, когда они были, Нелли тратила все на себя и не брала в голову, что надо заплатить за квартиру, заплатить Галюсе, купить продукты, какие-то вещи и хотя бы учебники растущей дочери.
Квартплату и жалованье Галюсе Лина каждый месяц выдирала из матери со скандалом, а заветные двести долларов припрятывала, копила. И при каждом удобном случае сбегала из безвкусно обставленных бывших корсаковских хором на Котельнической в тесную, с заниженными потолками квартиру на ордынских антресолях.
Сидели, пили чай теперь уже не с черными сухарями, а со свежайшей пахлавой из азербайджанского ресторана, и вспоминали прошлое. Вспоминали Викторию.
– Твоя бабушка, – говорила Асташова, – была золотая женщина…
– Прабабушка, – упрямо поправляла Лина. – Знали бы вы, как она вас осуждала!
– Я знала, – спокойно отвечала на это Лидия Григорьевна. – Она от меня своих взглядов не скрывала. Но человек она была золотой. Володе, твоему папе, вещи доставала в распределителе, и моей внучке тоже подкидывала – чтоб по справедливости. Брала ее к себе, сидела с ними с обоими, когда мне надо было к врачу или еще куда-нибудь. Билеты на елку приносила для обоих…
– Кстати, как там ваша внучка? – спохватилась Лина.
