Татьяна Алюшина - Просто о любви
Несколько раз на него еще пытались наезжать, но Больших обрывал любое начало «распальцовок» коротко и ясно: «Умрет — вы виноваты, вам, видите ли, захотелось врача попугать! Пока вы здесь базарите — он умирает! Спасаю всех одинаково — исключений не делаю!»
Поотстали.
Надежду расплачиваться за предоставленные «услуги» не потребовали.
Окончательная расстановка взаимоотношений, после которой к Степану отпали любые вопросы и претензии со стороны криминального правительства страны, произошла в его ночное дежурство, спустя месяца два после первичного высказывания претензий.
Прикатила бригада парнишек на двух черных джипах, перегородивших подъезд к отделению. Услышав визг медсестер в предоперационной, Степан оставил зашивать больного ассистента и вышел в предбанник. Увидев трех качков в черных куртках, которых пытались остановить девчонки, он так рявкнул, что их ветром сдуло вместе с их пушками:
— Вон!
И вышел следом за ними. Они ждали возле двери, к нему шагнул самый здоровый, старшой, как выяснилось в ходе «переговоров», и схватил за локоть:
— С нами поедешь, лепила!
— Что у вас там? Куда ранение? — спокойно поинтересовался Больших, высвобождая локоть из его лапы простым нажатием пальцев на кисть руки, пальцами хирурга, знающего, куда нажимать. У парня глаза на лоб полезли от боли, но он стерпел, потер больное место и ответил:
— Одно в грудь, два в живот и в ноги!
— Сюда везите! Без аппаратуры, вне операционной не спасти, если еще можно спасти!
— Пахану светиться нельзя! Он приказал тебя везти! С нами поедешь! — набычился браток.
И попытался снова ухватить Больших за локоть. Степан, усмехнувшись, приподнял одну бровь, заметив его движение рукой — «хочешь попробовать еще раз?». Парень посмотрел на него и пробовать передумал.
— Значит, он умрет, — ровно ответил Степан, — в полевом стане, без анестезии его не спасет и сам Господь.
Браток возмутился, подкрепив данное чувство выхватыванием пушки и направлением ее на Степана.
— Я тебе, козел лепастый, сказал: бери, что надо, и поедешь с нами!
— И что? — не меняя тона, поинтересовался Больших. — Ну отстрелишь ты меня или руки-ноги покалечишь, а завтра тебя подстрелят, тебя-то кто спасать будет? Вот он? — И указал на стоявшего у стены санитара Гаврилыча, с любопытством наблюдающего за происходящим.
Гаврилыч, надо отметить, был личностью весьма колоритной, можно сказать, уникальной. Потомственный алкоголик в третьем поколении, не выходящий «из градуса» много лет, но поражавший относительной адекватностью разума в любом состоянии.
В затертой кепчонке, в засаленном бушлате, надетом поверх не меняющего серого колера халата, подразумевавшего белый медицинский, с вечной беломориной в губах, большую часть времени потухшей, с о-о-очень непростым взглядом глазок-буравчиков.
Гаврилыч встрепенулся при упоминании его имени и посмотрел недобро на разбушевавшегося братка.
Профессией мальчонка владел хоть и событийно насыщенной, но опасной до крайности, производство вредное и непредсказуемое, а перспектива быть подстреленным ощутимо реальная, что и говорить.
Доктор Больших специалист известный, к нему старались свозить всех пострадавших от данной производственной деятельности. Хлопчику ретивому одной большой и широкой извилины вполне хватило осознать, что помереть без оказанной своевременно помощи он имеет стопудовую вероятность. Да и пахана, как ни крути, надо спасать.
— Привезем! — решился бригадир. — Только ты не сообщай об огнестреле!
— Если выкарабкается, отлежится сутки, увезете, напишу, чем лечить и что делать. Оформлю как неизвестного, поступившего без документов и насильственно увезенного после операции.
Нет, к черту эти пуганые рефлексы — сейчас прилетит и сразу к Стаське!
Но как только он выбрался из аэропорта, позвонила Анька и, плача, сообщила, что Юра попал вчера в тяжелую аварию, лежит в Склифе с переломами, а ей врачи толком не объясняют, насколько все страшно!
— Не реви, ребенка напугаешь! — строго приказал сестрице Степан. — Еду уже, все узнаю. Давай, Анна, возьми себя в руки!
Встреча со Стаськой, покаяние в своих страхах и счастливое воссоединение, на которое он надеялся, откладывались.
Он зашел в ординаторскую, представился, показал служебное удостоверение и сразу попросил пардону у коллег поднятием ладоней в капитулирующем жесте:
— Мужики, сам терпеть не могу, когда у пациентов родственники-врачи, с требованиями пояснений картины травм! Но все мы люди, все человеки, родню имеем, куда ж деваться.
Выяснилось, что кое-кого из коллег здешних он шапочно знал, а Юрин лечащий врач о докторе Больших слышал, поэтому разговор состоялся непринужденный и легкий. Посмотрев историю болезни, описание оперативных мероприятий, снимки и все слишком хорошо зная про врачей, Степан похвалил:
— Классно сделано! Супер!
Врач остался доволен вердиктом.
Юра заимел сложный перелом правой ноги со смещением, перелом левой руки и ушиб грудины — ничего такого уж страшного и смертельного, но болезненно, неприятно и надолго.
Когда он успокаивал, поясняя картину Юриных травм, в больничном коридоре перепуганную Аньку с шестимесячным Дениской на руках, его симпатягой племянником, родителей своих и Юриных, всем составом примчавшихся в больницу, позвонила Вера.
— Я тебя не отвлекаю? — заранее извиняясь, спросила она.
— Нет.
Да, как же он забыл? Вот с Верой-то встретиться и поговорить следовало обязательно и по-хорошему, прежде чем он рванет к Стаське.
За прошедший месяц, после того дня со Стаськой, он так и не оставался у нее ни разу — не мог. Не мог ни поцеловать, ни обнять, ни быть близким с ней — не получалось! Приезжал, возился с Ежиком, ужинал с ними, разговаривал, решал какие-то мелкие вопросы, привозил фрукты, подарки, сладости Ваньке, а остаться не смог.
Вера, может, и догадывалась о чем, но молчала, ни намеком, ни напрямую своих мыслей не озвучивала. Она имела право первой узнать о переменах в его жизни.
Но, господи, как же это тошно объяснять женщине, что ты с ней расстаешься, потому что встретил другую!
Тошно, трудно и не хочется ужасно. Чувствовать себя виноватым не хочется!
И ведь опять Анька оказалась права — это ему удобно думать, что Вере не нужно замужество и она не помышляет жить с ним одной семьей и не мечтает, что в один прекрасный день он признается ей во всяких сантиментах, сделает предложение, сказав, что хватит жить порознь!
Ах ты ж, господи! Как же это все…
Ему, как любому нормальному мужику, очень удобно было ничего не обещать, коль его и так принимают с радостью, приходить к женщине, зная, что не собираешься ничего менять, придавать отношениям серьезность, значимость и с легкостью убеждать себя, что ее все устраивает, так же как тебя, только потому, что она не говорит о своих желаниях, мечтаниях, боясь спугнуть мужика неосторожно.
