Ричард Гордон - Свободен для любви
— Какого дьявола вам теперь-то еще надо? — взорвался я. — Почему вы не можете спокойно посидеть в очереди, как все остальные?
— Видите ли, я очень спешу…
Я чуть не задохнулся от негодования.
— Он спешит, видите ли! А остальные, значит, по-вашему, не спешат? Я ведь, между прочим, тоже спешу. Сядьте в самый конец очереди.
— Может быть, мне стоит объяснить вам…
— Ваши объяснения меня не интересуют, — отрезал я. — Если вы не сядете на место, я попрошу полицейского усадить вас силой.
У старикана отвалилась челюсть. Я мысленно поздравил себя — поделом нахалу.
— Ну что вы, доктор, — выдавил он, — разве можно так обращаться с приличными…
— Хватит препираться! — оборвал я. — И вообще, снимите свою дурацкую шляпу!
— Что здесь происходит? — прогремел внезапно сзади до боли знакомый голос.
Резко развернувшись, я очутился лицом к лицу с профессором. Прежде мне едва удавалось обменяться с ним даже парой слов: он был слишком занят академическими проблемами, чтобы снисходить до малой операционной. Длинный нос и выдающийся подбородок делали профессора похожим на мистера Панча[3]. Лишь один раз его видели улыбающимся — в день, когда сэр Ланселот Шпротт прикатил в клинику на новехоньком лиловом «роллс-ройсе», который туг же, на глазах у всех студентов, был буквально расплющен каретой «скорой помощи».
— Этот пациент, сэр… — начал было я.
— Что-нибудь не так, Чарлз? — пробасил профессор, сдвинув брови.
— Да, в некотором роде, — кивнул старикан. — Этот молодой человек очень груб со мной.
Профессор взглянул на меня, как на лабораторную крысу, подцепившую необычную болезнь.
— По-видимому, мне стоит представить вам своего друга, судью Хопкрофта, — медленно, с расстановкой проговорил он. — Обедая со мной, он по неосторожности порезал палец. Я как раз собирал инструменты, чтобы зашить его рану.
Я молча уставился на него. Пол подо мной закачался и стал уходить из-под ног.
— Как, говорите, ваша фамилия? — спросил профессор. — На комиссии я плохо ее расслышал.
— Гордон, сэр, — прохрипел я.
— Гордон, значит? — Профессор несколько раз укоризненно помотал головой.
— Как-как? — переспросил судья Хопкрофт, в упор уставившись на меня.
Я повторил.
— Вот как, значит, Гордон, — зловеще произнес он. — Что ж, постараюсь запомнить.
Когда они скрылись за ширмой, мне показалось, что я не только не задержусь на этом месте, но при первом же столкновении с законом попаду в Дартмур[4], где и проведу остаток своих дней.
Глава 2
В течение нескольких последующих недель я с равной тревогой вчитывался в резолюции, которые накладывал профессор на карточки пациентов с установленными мной диагнозами, и в заключительные речи судьи Хопкрофта при вынесении приговоров. Бингхэм теперь всякий раз нагло ухмылялся в разговорах со мной, став вконец невыносимым. Он был явной жертвой особо злокачественной формы заболевания, которое в наших кругах называли дипломатозом и которое проявлялось одновременно в мании величия и полнейшем склерозе по отношению к самым недавним событиям. Избавившись от куцей студенческой тужурки, он теперь неизменно расхаживал в долгополом белом пиджаке и никогда не расставался со стетоскопом, дужки которого горделиво торчали у него на шее, словно рога забияки-оленя. По клинике Бингхэм передвигался исключительно торопливой, несколько дерганой поступью, давая всем понять: его ждут срочные консультации и безнадежные больные; с пациентами, их родственниками и практикантами он разговаривал торжественным и усталым голосом, как врач викторианской эпохи, сообщавший трагичную весть; наконец, тяжкий груз давившей на него ответственности не позволял Бингхэму узнавать своих бывших и менее удачливых сокурсников и уж тем более не оставлял времени здороваться с ними.
Но больше всего меня бесило поведение Бингхэма в лифте. Помимо широкого, просторного лифта, в котором перевозили пациентов на носилках, в больнице Святого Суизина также имелся допотопный, тесный и скрипучий, подъемник для персонала. Обычно на нем висела табличка «НЕ РАБОТАЕТ», и студентам пользоваться им возбранялось. Так вот Бингхэм обзавелся дурацкой привычкой разъезжать на этом лифте, никогда не забывая вызывать его, когда проводил обход клиники с группой студентов. Затем сам поднимался на верхний этаж, где и поджидал раскрасневшуюся и запыхавшуюся толпу.
— Страшно удобная штуковина, — как-то заметил он мне. — Просто не понимаю, как мы раньше без него обходились.
Впрочем, общались мы с ним довольно редко: либо лондонские пешеходы и водители вконец утратили остатки осторожности, либо я стал менее расторопным. Как бы то ни было, поток пациентов не иссякал теперь до позднего вечера, частенько не оставляя мне времени даже для обеда.
— Послушай, старина, — обратился ко мне Бингхэм однажды вечером, когда прием уже заканчивался. — Как насчет того, чтобы забежать в палаты и взглянуть на кое-какие хвори? Там рядышком лежат совершенно изум пиелонефрит и ретроперитониальный абсцесс. Спорим на полфунта, что ты не определишь, кто из них кто?
— Нет, спасибо, — покачал головой я. — Я немного устал смотреть, как страдают мои братья по разуму. И вообще собираюсь в паб перехватить пинту пивка.
— Ты, конечно, извини, старина, но это не лучший способ пробиться в аспи.
— В данную минуту мне глубоко наплевать на твою аспи, — в сердцах выпалил я. — У меня ноги гудят, башка раскалывается, я голоден как волк и хочу выпить.
— Да, старина, наше травмотделение не всякому по зубам. Я сам жду не дождусь следующего месяца, чтобы вырваться отсюда и приступить к нормальным операциям.
Я смерил его вызывающим взглядом:
— Хочу напомнить, что место старшего ассистента получит только один из нас.
— Конечно, старина, — ухмыльнулся Бингхэм. — Я чуть было не забыл. Пусть победит сильнейший и все такое. Да?
— Совершенно верно, Бингхэм.
По прошествии еще двух недель я уже начал надеяться, что наше сверхзанятое светило забыло историю с судьей Хопкрофтом. Однако в один прекрасный день профессор появился в нашем травмпункте. Остановившись перед моим столом, он посмотрел на меня, как на заспиртованную ящерицу, поднес к моему носу какую-то медицинскую карту и спросил:
— Это вы заполняли?
Я испуганно покосился на карту. Запись в ней была адресована дежурному врачу хирургического отделения, молодому парню, с которым мы играли в регби и попивали пиво; славный малый, как и я, на дух не выносил Бингхэма. У пациента, которого я отослал в хирургию, был сильный ушиб ноги, но в спешке и бешеной сутолоке приема я нацарапал всего три слова: «Рентген, пожалуйста! Перелом?»
