Джейн Кренц - Скрытые таланты
— Понятно.
— С тех пор как Эмброуз несколько лет назад поселился в Уиттс-Энде, дела у него идут немного лучше, — продолжала Сиренити. — Ему удалось продать кое-что из своих работ, но выправить карьеру он так и не смог. Мне было жаль его.
— Поэтому вы и позировали ему? Из жалости?
— Да. Но и не только поэтому. Что бы там ни говорили об Эмброузе, нельзя отрицать, что он очень талантливый художник.
— Черт, проклятие. — Калеб стал смотреть вниз с двадцатого этажа на Четвертую авеню, которая лежала прямо под окном его офиса. Предметы и люди внизу казались далекими-далекими — в последнее время почти все окружающее казалось ему таким. Так ему больше нравилось. Так было проще. Во всяком случае, до недавнего времени.
Это его тщательно соблюдаемое эмоциональное дистанцирование было сначала средством защиты от немого упрека, который он видел в глазах дедушки и бабушки и остальных членов семьи. Но в последнее время ему стало казаться, что это чувство клинической отстраненности, служившее ему опорой все эти годы, стало каким-то непостижимым образом усиливаться.
Теперь временами у него возникало такое ощущение, будто он теряет свою материальную сущность. Вокруг него по-прежнему шла обыденная жизнь, а он лишь делал вид, притворялся, что является частью происходящего, зная, что в действительности он не участник событий, а просто сторонний наблюдатель. Ничто его не касалось, и сам он не был уверен, что может к чему-то прикоснуться.
Словно постепенно он превращался в призрак.
Но Сиренити Мейкпис протянула руку и каким-то образом его ухватила. Калеб был бессилен это объяснить.
В тот день, когда она вошла к нему в офис, из каких-то его глубин вновь начали всплывать эмоции — сильные, возбуждающие, опасные. Первое, что он почувствовал, было примитивное, электризующее желание. Оно заставило его ощутить, что он живет, — такого ощущения он не испытывал уже целую вечность.
А теперь он испытывал гнев.
Ему следовало бы понимать, что Сиренити слишком невероятна, чтобы не таить в себе, какого-нибудь сюрприза.
— Эти снимки, должно быть, очень интересны, мисс Мейкпис, — сказал Калеб. Он подумал о тех старых фотографиях и газетных вырезках, что были заперты в маленькой шкатулке, принадлежавшей его матери. Компрометирующие фотографии. Материал для шантажа.
Эта шкатулка, аляповатая коробка, инкрустированная имитациями драгоценных камней, была единственной вещью, которая осталась ему от Кристал Брук. Роланд Вентресс вручил ее ему в день его восемнадцатилетия и сопроводил подарок еще одним серьезным предостережением — не повторять ошибок отца.
Калеб лишь один раз открывал шкатулку. С тех пор она оставалась закрытой и надежно спрятанной.
— У Эмброуза, может, и есть проблема из-за спиртного, но фотограф он талантливый, — проговорила Сиренити, и при других обстоятельствах это могло бы прозвучать как трогательное выражение верности дружбе. — Фотографии, для которых ему позировала я, большинство людей сочло бы произведениями искусства.
— Снимки, на которых вы в голом виде вроде бы просто лежите? Бросьте! О каком искусстве тут можно говорить? Фотографии такого сорта печатают в дешевых журналах для мужчин.
— Не правда. — Она была явно шокирована его бескомпромиссной позицией. — Эти фотографии вообще не были опубликованы, но если бы были, то, уверяю вас, никак не в одном из подобных журналов. Работы Эмброуза слишком хороши для таких изданий. Они заслуживают того, чтобы их вывесили в лучших галереях.
— Сам-то он точно заслуживает того, чтобы его повесили, — пробормотал Калеб. — Послушайте, вы можете больше не распространяться насчет их художественной ценности. Я прекрасно знаю, что за фотографии делает Эмброуз Эстерли.
— Правда? — Ее лицо засветилось радостью. — Не хотите ли вы сказать, что в самом деле видели его работы?
— Скажем так: мне знаком этот стиль. Очевидно, что у него талант на фотографии, которые могут быть использованы в целях шантажа.
— Но эти снимки совсем не такие, — запротестовала она. — Я пытаюсь вам это объяснить.
— К черту все ваши объяснения! — Последовало несколько секунд недоуменного молчания, прежде чем смысл сказанного дошел до собеседницы.
— Выходит, отправитель записки был прав, — медленно проговорила Сиренити. — Вы не одобряете художественную фотографию обнаженной натуры. Значит ли это, что вы захотите отказаться от нашей деловой договоренности?
— Мне придется подумать об этом.
Он почувствовал ее отчужденность, и это разозлило его еще больше. Ведь это она, а не он всему причиной.
— Расскажите мне, Сиренити, какими еще талантами вы обладаете? Может, вы не только позируете, но еще и играете?
— Простите?
— Я просто подумал, не снял ли Эмброуз Эстерли или кто-нибудь из его коллег парочки фильмов с вашим участием?
— Фильмов?
— Вы понимаете, какого рода фильмы я имею в виду. Их показывают в кинотеатрах, куда дети до шестнадцати лет не допускаются. А видеомагазины выставляют в витрине отдела «Только для взрослых».
— Ну и ну. — Сиренити явно оскорбилась. — В чем вы меня обвиняете?
— Я вас ни в чем не обвиняю. — Калеб круто повернулся и встретил ее оскорбленный взгляд. — Это ведь вы заявили, что вас шантажируют из-за пачки фотографий, где вы фигурируете голышом. Мне просто интересно, насколько обширны ваши таланты в действительности.
— Вы думаете, что я снимаюсь в порнографических фильмах? — Сиренити вскочила на ноги и прижала к себе свой небольшой кейс, словно это был щит. — Это просто смешно. Посмотрите на меня. Разве я похожа на женщину, которая может зарабатывать себе на жизнь таким способом?
Калеб окинул бесстрастным взглядом ее стройную, изящную фигуру. Он.ясно видел, что у нее нет ни непомерных грудей, ни той агрессивной сексуальности, которые обычно ассоциируются с фотомоделями, украшающими собой страницы дешевых журналов и кинофильмы не слишком явно порнографического толка.
Но от Сиренити исходила какая-то тревожащая чувственность, разжигавшая жар в крови у Калеба всякий раз, когда ему случалось оказаться с ней в одном помещении. Это было что-то вечное, первозданное, не поддававшееся никакому объяснению. Он без труда мог вообразить себе ее обнаженной, лежащей среди трав на лугу, с глазами, полными женского озорства, и зовуще приоткрытыми губами.
Калеба вдруг пронзила мысль, заставившая его вздрогнуть. Фотография, на которой и в самом деле удалось бы передать эту бесплотную чувственность Сиренити, была бы, вероятно, произведением искусства.
Но такие фотографии делаются не каким-то там жалким пьянчугой, бывшим фотографом, когда-то работавшим в Лос-Анджелесе.
