Ирина Степановская - Боковая ветвь
Неизвестно зачем он выпил на ночь кофе и лег спать. Естественно, кофе подействовал на него возбуждающе, и Вячеслав Сергеевич довольно долго ворочался, будучи не в состоянии определиться, ехать ему все-таки в Питер или нет.
«Куда, к черту, ехать? — наконец вспомнил он. — Ведь завтра же операционный день! И зачем, зачем я, дурак, притащил сюда эту Марину?» Вопрос был риторический. Он задавал его себе не первый раз и не первый год и каждый раз не мог найти мало-мальски вразумительного ответа.
Он нравился девушкам. Многие девушки любили его или по крайней мере были не прочь занять Наташино место. Его возраст пока никого не отпугивал, а некоторых и, наоборот, привлекал. Да и что у него был за возраст? Прекрасный возраст для мужчины — сорок пять лет. Было в нем что-то неуловимое от Алена Делона — скорее всего худощавость, и руки в карманах, и вечно поднятый воротник, а может быть, и еле заметная ухмылка все понимающего нахала. Но по-настоящему наглым он, в сущности, не был. Так, несколько циничным в разговорах, в некоторых, ни к чему не обязывающих, ситуациях.
Жена уезжала в командировки. Бывало, и надолго, бывало, всего на несколько дней, как теперь. Пациентки таяли и млели, когда он по долгу службы смотрел им в глаза. Медицинские сестры сами ластились к нему. Он пользовался каждым удобным случаем, но никогда не влюблялся. А ему очень хотелось влюбиться. Ощутить заново необыкновенный подъем жизненных сил, почувствовать жизнь так, как в молодости. Но искреннее чувство не приходило. И он думал, что дело было в постоянном сравнении других женщин с женой. Почему-то все время оказывалось, что его собственная жена и умнее других, и красивее. Но для него она уже была будто музейная редкость, престижный экспонат, которым он владел и отдавать который никому не собирался. Но в то же время экспонат этот был уже изучен до мелочей, до тонких деталей и собственно интереса более не вызывал. И ведь самое смешное было в том, что он сам ее нашел, будто картину никому не известного художника, отреставрировал, вставил в красивую оправу и теперь снисходительно наблюдал, как этой музейной ценностью не устают любоваться другие.
Он оперировал первоклассно. Работал в лучшей глазной клинике, и, чтобы попасть к нему на операцию, больные записывались в очередь. Наташа не оперировала. Она заведовала большой научной лабораторией в институте. Ее ум, широта научных взглядов, огромное трудолюбие и правильная организация дела позволяли ей и ее сотрудникам успешно выживать в трудное время перемен и принесли ей известность за рубежом. Дома она умела становиться другой — совершенно беспомощной Наташкой, храбрым зайцем с мягкими лапами. Это в ней подкупало. И выглядела она превосходно. А если вдруг Вячеславу Сергеевичу нужна была какая-то справка из областей жизни, не связанных с медициной, он обращался к жене и всегда получал достойный и удовлетворяющий его ответ. Только почему-то в последнее время он обращался к ней за справками все реже и реже.
Несмотря на то что Вячеслав Сергеевич совершенно не выспался, новое утро наступило, как всегда, вовремя, с определенным не нами постоянством, но облегчения в мыслях опять-таки не принесло. Вячеслав Сергеевич встал и, посмотрев на часы, набрал номер телефона лаборатории жены.
«Наверное, никого еще нет в такую рань», — подумал он, вслушиваясь в безрадостное пиканье гудков. И он хотел уже положить трубку, как что-то щелкнуло, и молодой мужской голос ответил:
— Слушаю!
— Это муж Натальи Васильевны, — сказал он неизвестному молодому человеку. В лаборатории было полно аспирантов, и этот голос не вызвал у Серова раздражения. Только вот почему он отвечал из кабинета Наташи? — Я хотел бы узнать, сколько дней продлится конференция в Петербурге? И на какой день намечен доклад Натальи Васильевны? Она забыла его дома, и я мог бы ей его привезти.
— Привезти доклад? — удивился молодой голос на проводе. — Я думаю, что Наталье Васильевне никакие бумажки уже давно не нужны. Она все прекрасно помнит на память…
«Он думает о ней так же, как и я», — подумал Серов, и что-то пребольно кольнуло ему в левую половину груди.
— А с кем я разговариваю? — поинтересовался он.
— Доктор Савенко.
— Вы аспирант? — Что-то он не слышал такую фамилию в разговорах об аспирантах.
— Соискатель.
— Значит, вы пришли из практики? — Вячеслава Сергеевича интересовал возраст его заочного собеседника.
— Я после армии, — раздраженно сказал ему в ответ Савенко. Он терпел эти ненужные и глупые, как ему казалось, вопросы только потому, что спрашивающий был ее мужем. Но уж ни за что бы он сам, своими руками не толкнул его в Петербург, туда, куда уехала его любовь, его надежда, предмет его тайных мечтаний. Он сам страшно хотел поехать на конференцию вместе с ней. Но она почему-то выбрала себе в спутники старика с внешностью добродушной жабы, проректора по науке, которого кто-то из институтских остряков еще миллион лет до нашей эры прозвал Ни рыба ни мясо.
Кто такой этот остряк, жив ли он до сих пор, работает ли еще или, может быть, делся куда-нибудь, никто и понятия не имел, а Ни рыба ни мясо как приходил на работу, слегка помахивая потертым портфельчиком, много лет назад, так и сейчас ходит. И даже, как казалось абсолютно всем, портфельчик у него был все тот же — старый, потрепанный.
— Значит, и сколько дней будет идти конференция, вы не знаете? — задал Серов последний вопрос.
«Не знаю», — хотел ответить Женя Савенко, хотя отыскавшийся накануне факс с сообщением о конференции лежал сейчас на столе Натальи Васильевны перед ним. Он ужасно ревновал Наталью к мужу, он ненавидел Серова. Но если Серов все-таки поедет в Санкт-Петербург и скажет ей, что он, Женя, отказался дать ему необходимую справку, Наталья Васильевна может рассердиться. Этого он не мог допустить. И исходя печалью и ревностью, он взял в руки факс и продиктовал Серову программу, включая время и место проведения банкета.
Серов поблагодарил, извинился за беспокойство и положил трубку. Женя кинул в ответ свою на рычаг и сел на Наташино место за стол. Так он посидел в совершенной неподвижности, молча, потом потрогал ее оставленную на столе самую простую, обыкновенную шариковую ручку, прочитал, что было написано на листе календаря, лежавшем перед ним (кстати, ничего особенного там написано не было, какие-то отрывочные слова, напоминающие о чем-то несделанном), понюхал, не открывая пробки, стоящий сбоку флакончик духов. Открыл передний незапертый ящик стола и увидел в нем пудреницу, старую сломанную линейку, пачку цветных карандашей, коробку скрепок. И небрежность, и обыденность, с которой лежали здесь вещи, к которым притрагивалась она, привели все его чувства в расстройство. Ему хотелось закричать, завыть от невозможности достигнуть того, о чем он мечтал последние несколько лет. А именно — чтобы его назвали любимым и чтобы не к этим дурацким скрепкам, а к нему самому, как было однажды, в страстном порыве притронулись ее руки.
