Анна Смолякова - Замок из песка
— Ну что ты вопишь? — Она безмятежно улыбнулась. — Боишься, что в гардеробе раздеться не успеешь? Так успокойся! Мне кассирша сказала, что на «Юноне» народу никогда много не бывает. Это же все-таки авангард!.. Да ты и сама посмотри: одни сопливые школьницы идут, которым балет — до фени. Им лишь бы «Ты меня на рассвете разбудишь…» послушать…
Никитина уже мнила себя крупным знатоком хореографического искусства, и я, честно говоря, не понимала, зачем ей потребовалось еще и мое присутствие.
— Мне вот, кстати, знаешь что интересно? — задумчиво проговорила она, когда мы скинули плащи возле стойки гардероба. — Как собираются они изображать сцену постельной любви? Ну, помнишь там: «Ангел, стань человеком!»? Это же про постельную любовь, да?.. По сцене, что ли, будут кататься?
Я пожала плечами. Во-первых, Ларискину пластинку с рыбниковской рок-оперой я слушала всего пару раз, поэтому цитаты мне ни о чем не говорили. А во-вторых, мне было не до того.
Это был настоящий театр! Первый настоящий театр в моей жизни: наш Уральский драматический — не в счет. И все здесь оказалось именно таким, как я себе и представляла. Сколько раз мне виделась и холодная белизна колонн, и классическая строгость мраморной лестницы. И высокие зеркала, и красный плюш низеньких скамеек. И даже чинные лица бабушек-гардеробщиц…
Наверное, я смотрела на гардеробщицу, которая принимала у нас плащи и пакеты с обувью, откровенно влюбленными глазами, потому что та улыбнулась и пожелала нам счастливого просмотра.
Немного портило праздничное впечатление то, что спектакль шел под фонограмму. Из огромной оркестровой ямы не доносилось ни звука. А я так привыкла слышать в телевизионных версиях балетов непременную настройку оркестра. Зато огромная люстра под потолком гасла так же медленно и загадочно, как в Большом театре.
— «Кончита — Анастасия Серебровская, Резанов — Алексей Иволгин», — успела вслух прочитать программку какая-то «сопливая школьница» за нашей спиной. Никитина многозначительно улыбнулась, и спектакль начался…
Когда теперь, спустя годы, я вспоминаю тот первый «живой» балет в своей жизни, то понимаю, что главным моим чувством была обычная зависть. Не восхищение, нет! Ведь я к тому времени уже видела по телевизору и Павлову, и Семизорову, и Семеняку, так что один вид «тетеньки на пуантах» не мог привести меня в бешеный восторг. Да и танцевали кордебалетские девочки не ахти как. Переминались в своих черных монашеских костюмах с ноги на ногу, небрежно делали классические пор-де-бра и туры. А я с пронзительной горечью понимала, что никогда не буду одной из них, никогда не выйду на сцену в надвинутом на глаза капюшоне и со свечой в руках. Никогда!
Никитина рядом тихо сопела от напряжения. С минуты на минуту, судя по фонограмме, должен был показаться ее новый «возлюбленный». И именно она испортила эффект его появления тем, что больно ущипнула меня за локоть и жарко зашептала в самое ухо:
— Настька, смотри! Смотри быстрее!
Я яростно отшвырнула ее руку и зловеще пообещала:
— Если еще раз меня ущипнешь — вообще встану и уйду!
— Ладно, ладно, не буду! — Лариска сегодня была подозрительно кроткой. Я снова повернулась к сцене и…
Граф Резанов, а точнее, Алексей Иволгин был уже здесь. Весь в черном, со свечой в руках он медленно шел по авансцене. Его длинные темные волосы отливали синевой, а в глазах стыла неземная печаль. Не знаю, что уж там Никитина нашла в нем похожего на Ледовского? На мой взгляд, они были абсолютно, потрясающе разными! Этот никогда бы не стал хранить в тумбочке фен и носить футболку с дурацкими овечками. Он был мужчиной! Настоящим мужчиной!
Из колонок рвался звук исступленной молитвы, по сцене горячечными видениями метались монахи. А я все смотрела на коленопреклоненного Резанова и видела только его воздетые руки и мучительно запрокинутую голову.
— Ну и как он тебе? Ну, скажи! — зудела под ухом Лариска.
— Пластичный, артистичный, — механически отвечала я. — Прыжок — так себе…
И отстраненно понимала, что не надо было говорить про плохой прыжок. Потому что он — это Он! Единственный во всем мире…
Первое действие закончилось эпизодом любви Резанова и Кончиты. К неудовольствию Никитиной, по сцене никто не катался. Сюжет был довольно откровенно отображен серией нестандартных прыжков и поддержек. В антракте мы вышли в холл.
— Ты чего такая замороженная? — спросила Лариска. — Не нравится, что ли?
Я ничего не ответила. Прямо передо мной, на стене висела фотография урока классического танца в младшем классе хореографического училища. Девочки были все как на подбор: худенькие, изящненькие и совсем молоденькие — лет восьми. Когда-то, девять лет назад, я была такой же. Но сегодня та, уже подзабытая драма приобрела для меня новый, вселенский масштаб…
* * *Тогда, в детстве, мне казалось, что все началось случайно, с маминого сна. Это уже потом вспомнился и старый календарь с портретом Плисецкой, всю жизнь висевший дома рядом с зеркалом, и набор открыток «Артисты советского балета», и неизменное мамино: «Настюш, посмотри, как тетя по телевизору танцует! На самых носочках! Видишь, платьице у нее какое красивое. Хочешь так танцевать?»
Я неуверенно кивала и в своих детских тапочках с белыми помпонами пыталась встать на пальцы. Тапки заламывались на середине подошвы, ноги подворачивались — в общем, ничего не получалось. Мама добродушно смеялась и объясняла, что у «тетенек балерин» в туфельках специальные пробочки, поэтому им легко танцевать «на носочках». Я пыталась представить себе пробку — круглую, плоскую, маленькую, как в бутылочке с «Пектусином», и никак не могла взять в толк: почему на пробке стоять легче, чем на ровном полу?
А потом маме приснился тот самый сон…
— Знаешь, Настенька, — сказала она, выходя утром из спальни, — мне сегодня приснилось, что мы с тобой приехали поступать в хореографическое училище. Идем по коридору, а навстречу нам — мальчик. Я его спрашиваю: «Нравится тебе здесь?» А он отвечает: «Конечно, нравится! Я без танцев просто себя не представляю!» Вдруг ты как заплачешь! Я принялась тебя утешать, а ты объясняешь, что танцевать тебе тоже хочется, но без родителей в интернате ты бы жить не смогла…
В конце последнего предложения явно маячил знак вопроса. И вместо ответа я просто обхватила маму обеими руками и ткнулась лицом ей в живот. Она легко вздохнула и погладила меня по макушке.
Вообще, в свои восемь с половиной лет я была чрезвычайно домашним ребенком. После первого класса «бедную девочку» попытались отправить на один сезон в загородный пионерский лагерь. На второй же день я подняла вой, который не прекращался до самых выходных. Фельдшерица из медпункта назначила мне валериановые капли, но ничего не помогало. Родителям пришлось спешно забрать меня домой.
