Джулия Гарвуд - Провинциальная девчонка
– Пап, расскажи, как вы с мамой встретились. Ты, конечно, уже сто раз рассказывал, но мне твоя история никогда не надоедает.
Они явно отклонились от темы, и Джейк подозревал, что Мишель сделала это намеренно.
– Речь идет не о нас с мамой, а о тебе. Я хочу задать тебе важный вопрос. Отложи свою удочку и навостри уши.
Мишель немедленно послушалась и чинно сложила руки на коленях. Настоящая маленькая леди! Как, дьявол все побери, она уживалась с тремя рабочими мулами?
– Если бы ты могла стать всем кем угодно, всем на свете, кем бы стала?
Мишель сложила пальцы домиком и промолчала. Отец дернул се за косичку, чтобы привлечь внимание.
– Не стоит стесняться перед отцом. Скажи прямо.
– Я не смущаюсь.
– У тебя волосы краснеют и веснушки тоже.
– Мои волосы и без того рыжие, – хихикнула Мишель, – а веснушки не меняют цвета.
– Так ты выложишь все начистоту или нет?
– Только пообещай не смеяться.
– И не думал.
– А Реми и Джон Поль наверняка будут смеяться.
– Твои братья идиоты. Они рады разинуть пасти по любому поводу, но ты знаешь, оба тебя любят и будут работать как бешеные, лишь бы ты получила все, что хочешь.
– Знаю, – кивнула девочка и, посмотрев прямо в глаза отцу, чтобы убедиться, что тот не станет смеяться, прошептала:
– Я хочу стать доктором.
Джейк едва сумел скрыть удивление и долго молчал, переваривая услышанное.
– Интересно, дочка, а почему именно доктором? – осведомился он наконец, явно одобряя идею.
– Потому что, может быть, сумею что-то починить… я долго размышляла над этим… еще когда была совсем маленькой.
– Ты по-прежнему маленькая. А доктора лечат людей, а не чинят вещи.
– Знаю, папочка, – ответила она так уверенно, что он невольно улыбнулся.
– Ты уже придумала, кого хочешь лечить? – спросил он, обнимая дочь за плечи и прижимая к себе. Он уже предвидел ответ, но хотел услышать, что она скажет.
Девочка откинула с глаз челку и медленно кивнула.
– Я тут пораскинула мыслями… а вдруг удастся исправить мамину голову? Тогда она смогла бы вернуться домой
Глава 1
Первое убийство можно было назвать эвтаназией. Убийством из сострадания. Преступлением из милосердия.
Она умирала очень, очень медленной, мучительной смертью. Каждый день приносил новое унижение: еще один дюйм когда-то великолепного тела, разрушенный изнурительной болезнью. Бедняжка, бедняжка Кэтрин. Всего семь лет назад она была самой прекрасной на свете невестой, со стройной фигуркой, осиной талией и длинными ногами, которую вожделели мужчины. Которой завидовали женщины. В кого она превратилась теперь? Жирная, обрюзгшая… с желтой, покрытой пятнами и сыпью, когда-то алебастровой кожей.
Временами ее муж Джон просто не узнавал жену. И тогда, вспоминая, какой она была, с пугающей ясностью представлял, кем стала теперь. Эти великолепные, сверкающие зеленые глаза, так пленившие его при первой встрече, сейчас тупо, словно затянутые наркотической дымкой, смотрели в пространство: несчастной постоянно кололи болеутоляющее.
Чудовище не торопилось прикончить жертву, хотя ни на миг не выпускало из своих челюстей.
Каждый вечер Джон с ужасом думал о том, что придется идти домой. По дороге он всегда останавливался на Ройял-стрит, чтобы купить двухфунтовую коробку шоколада «Годива»: ритуал, который он завел несколько месяцев назад, дабы доказать, что он все еще любит жену, несмотря на внешность.
Он, разумеется, мог бы договориться о ежедневной доставке, но, любая задержка становилась благом. Лишь бы оттянуть минуту, когда он снова ее увидит. Наутро почти пустая коробка будет лежать в фарфоровой корзине для мусора рядом с огромной кроватью под балдахином. Он притворялся, будто не замечает, как она объедается сладостями. Впрочем, и она тоже.
Джон больше не ругал ее за обжорство. Конфеты, как он полагал, доставляли ей удовольствие, весьма редкая штука в ее унылом, трагическом существовании.
Бывало и так, что вечерами, купив шоколад, он возвращался в офис и работал, пока усталость не одолевала его, вынуждая все же возвращаться домой. Пока он вел свой «БМВ» – кабриолет вверх по улице Сент-Чарлз к Садовому району, его неизбежно начинало трясти, словно от переохлаждения, но по-настоящему плохо становилось, только когда он входил в черно-белый вестибюль своего дома.
Сжимая в ладони коробку с шоколадками, он клал портфель от Гуччи на пристенный столик и минуты две стоял перед зеркалом в позолоченной раме. Смотрел на свое отражение, глубоко дыша, чтобы успокоиться. И всегда безуспешно, хотя он не изменял этой привычке, повторяя действие ночь за ночью. Хриплое дыхание смешивалось с громким тиканьем настенных часов с маятником, висевших рядом с зеркалом. Это назойливое «тик-так» напоминало таймер бомбы. Бомбы, спрятанной в его голове и готовой взорваться.
Костеря себя на все лады, обзывая трусом, он тем не менее шаг за шагом поднимался наверх. Плечи сами собой опускались, в желудке сворачивался тошнотный ком, ноги тяжелели так, словно были залиты цементом. К тому времени, когда длинный коридор заканчивался, на его лбу выступали бисеринки пота, а ступни холодели и влажнели.
Джон вытирал лоб платком, натягивал на физиономию ослепительно-фальшивую улыбку и мысленно готовился нюхать омерзительную вонь, висевшую в воздухе плотной пеленой и буквально сшибавшую с ног. Комната пропахла таблетками железа и освежителем с запахом ванили, которым горничные упорно брызгали по несколько раз в день, хотя смрад становился еще гуще. Иногда он становился таким нестерпимым, что Джону приходилось поспешно выбегать из комнаты под выдуманным предлогом, прежде чем она услышит рвотные позывы.
Однако он готов был на все, лишь бы она не узнала, какое отвращение вызывает в муже.
Но временами его желудок не бунтовал. Джон закрывал глаза, прежде чем наклониться, поцеловать ее в лоб и тут же отодвинуться, чтобы поговорить с ней.
Обычно он стоял рядом с «бегущей дорожкой», подаренной им в честь пер, вой годовщины их свадьбы. Он не мог припомнить, чтобы жена хоть раз ее включила.
На ее ручках теперь висели стетоскоп к два одинаковых просторных банных халата из шелка в цветочек. Широкая черная виниловая полоса посерела от пыли. Похоже, горничные никогда о ней не вспоминали.
Иногда, не в силах смотреть на Кэтрин, он поворачивался к высоким арочным окнам, выходившим на слабо освещенный английский сад за домом, огражденный, как и многие маленькие дворики, черным забором кованого железа.
За его спиной орал телевизор, включенный двадцать четыре часа в сутки, настроенный либо на ток-шоу, либо на канал «Телемагазин». Жене в голову не приходило приглушить звук, когда он говорил с ней, а он дошел до такого состояния, когда уже не обращал внимания на подобные пустяки. И хотя Джон научился мысленно отсекать непрестанную трескотню, все же часто гадал, насколько ее мозг разрушен болезнью. Как она может слушать и смотреть этот бред час за часом?
