Предатель. В горе и радости (СИ) - Арская Арина

— Прости, как-то я не подгадал свои измены и смерть отца.

— Их могло не быть…

— Но они были и ты о них узнала, — рычит он мне в лицо. — На этом мы можем остановиться?

Пальцами тушит окурок, сжимая ими тлеющий табак. На виске бьется венка гнева.

— Или вскрыть себе черепушку, чтобы тебе было удобнее жрать мои мозги чайной ложкой?

Я отступаю, а Гордей вновь возвращается за стол и отключается от реальности. Часть меня шепчет, что я должна сейчас просто сесть рядом, обнять его и помолчать.

Другая орет, чтобы я наплевала на все, устроила скандал, собрала детей и бежала, что глупо и незрело.

Мне стоит принять тот факт, что Гордея надо сейчас оставить.

Я выхожу в коридор. Стою несколько минут в темноте, провалившись в холодное и муторное отупения.

Я нужна детям.

Дети потеряли близкого и любимого человека, и они сейчас будут у меня приоритете, и их душевное спокойствие.

Я слышу, как на кухне у Гордея на столе вибрирует телефон. Я жду, когда он ответит. Вибрация нарастает, а затем обрывается глухим и безжизненным голосом:

— Да.

Молчание в несколько секунд, и следует такой же безэмоциональный ответ:

— Да, это правда, Вер. Нет, я не приеду. Я сейчас с семьей. Да, и с женой. Я в порядке.

Опять молчание, а я не могу сдвинуться с места, желая раствориться в темноте.

— Прекращай. Я сыт по горло соболезнованиями.

Теперь молчание затягивается, и Гордей говорит:

— Можешь идти, Ляль. Я сбросил звонок, и тебе ничего каверзного не подслушать.

Глава 6. Берегите друг друга

— Я хочу уйти за ним, — сипит Алиса. — За ним… — закрывает глаза и покачивается в предрассветной серости за столом на кухне. — За своим Славочкой… Он больше меня не поцелует…

Прячет лицо в руках, но не плачет.

Я обнимаю ее в желании хоть немного ослабить ее боль от потери любимого.

— Алиса, — прижимаюсь щекой к ее плечу. — Я рядом.

— Он любил тебя, Лялечка, — едва слышно отзывается она.

— И я его любила, — обхватываю ее бледное осунувшееся лицо ладонями и вглядываюсь в блеклые от горя глаза, — и вас люблю. Алиса, и внуки вас тоже любят. Вы не одна.

Как я могу сейчас вывалить ей правду, что Гордей мне изменяет?

Я, что, хочу и ее похоронить после такой новости?

— Мне так страшно, Ляль.

— Мне тоже.

— Берегите друг друга, — сжимает мои ладони крепко-крепко, будто пытается удержаться на плаву. — Ты и Гордей. Берегите, — губы дрожат. — Берегите друг друга, детей… А остальное неважно…

— Идите и прилягте, — слабо улыбаюсь я. — Я завтрак приготовлю.

— Гордею сейчас сложно, — шепчет она. — Ляль… когда у нас Маруська умерла от старости, он неделю ни с кем не разговаривал…

Маруська — это кошка, которую взяли котенком, когда Алиса была беременна Гордеем. Она рос вместе с Маруськой, а теперь отказывает нашим детям заводить животных.

— И он к себе никого не подпускал, — Алиса смотрит перед собой. — А тут отец… Боже, дай нам всем сил.

— И я думаю, что Вячеслав не хотел бы, чтобы вы за ним сейчас пошли…

Смотрит на меня, и на ее глазах выступают слезы.

— Он поругается, если вы сбежите к нему от внуков, — сглатываю болючий ком слез.

— Поругается, — Алиса всхлипывает и кидается в мои объятия с женским горестным воем.

На кухню заходит Гордей. Замирает в проеме двери, и Алиса будто чувствует его своим сердцем. Отсраняется от меня, торопливо смахивает слезы и встает:

— Доброе утро, милый…

Гордей кивает.

Она подходит к нему, обнимает и тяжело вздыхает, повторяя свою материнскую мантру:

— Берегите друг друга.

Затем она уходит, немного шаркая ногам по полу:

— Пойду прилягу, а ты помоги Ляле с завтраком. Побудьте вдвоем… Это так важно…

Через пару часов к нам нагрянут мои родители, и будет новый виток скорби в доме, в котором было всегда тепло, уютно и светло.

Поднимаюсь на ноги и плетусь к холодильнику.

Эту ночь мы с Гордеем не спали в одной кровати. Я подремала в детской на неудобной софе, а он на диване в гостиной.

На том диване, на котором Гордей и Вячеслав вечерами смотрели футбол, пили пиво и смеялись.

Я не замечаю, как за своими мыслями я замешиваю жидкое тесто для оладий. Прижожу в себя лишь тогда, когда ставлю на конфорку сковороду, а Гордей все стоит на пороге кухни и молча за мной наблюдает.

Возможно, он, как и я, отключился от реальности, потому что когда я оглядываюсь на него, он моргает и приглаживает волосы.

— Ты уже не спишь, — говорить он.

Я приподнимаю бровь. Точно, потерялся.

— Да, Гордей, уже не сплю, — тихо отвечаю я, помешивая тесто большой деревянной ложкой.

— Петр написал, что они едут.

Петр — это мой папа. Я киваю.

Меня начинает точить чувство вины за то, что я папе вчера вечером ляпнула про измену Гордея. Неужели не могла сдержаться? Или хотя бы отложить этот вопрос? Он сегодня поедет в морг к другу, а я тут своими обидами.

— Папа сказал, что возьмет похороны на себя, — едва слышно отзываюсь я.

Гордей кивает, шарится по карманам и вытаскивает пачку сигарет:

— Пойду покурю.

Задумывается, переводит на меня взгляд, будто в первый раз меня видит, и торопливо выходит, сунув сигарету в зубы.

Почему он все еще здесь? Ему плохо и он не играет роль растерянного мужика, у которого умер отец, а в такие моменты люди плюют на многое и бегут туда, где можно выдохнуть.

Например, к любимой женщине хотя бы на пару часов, но Гордей здесь. Может, сейчас под предлогом выкурить сигарету, он выйдет на улицу и сорвется к той, кто должен быть с ним?

Но он возвращается, пропахший едким дымом сигарет. Молча помогает накрыть на стол, варит кофе.

В какой-то момент я все же беру его за руку, потому что невыносимо быть рядом с человеком, которого ни обнять, ни поцеловать, ни прижаться к его щеке, чтобы выразить взаимность в горе.

— К чему это? — спрашивает он, но руку не вытягивает.

— В каком смысле? — шепчу.

— В таком, — он не отводит взгляда. — Мне этого не надо, если потом мы все равно вернемся к разговору о разводе, Ляль. Вот я о чем.

Глава 7. Жестокий вопрос

Гордей высокий и мне приходится приподнять лицо, чтобы посмотреть на него. Я понимаю, чего он от меня ждет. Того, чтобы я отринула сейчас от себя все сомнения, обиды и просто была с ним вопреки всему.

И я согласна с ним: мои попытки поддержать его с мыслями о том, что я все равно подниму вопрос о разводе, не про искренность, а только она может утолить эту боль в его груди.

Увы. Этого я дать не могу.

Я разжимаю его пальцы, и он хмыкает.

Прожить боль утраты я смогу со свекровью и детьми, потому что с ними нас не связывает грязная ложь.

Подхватываю графин с апельсиновым соком и выхожу из кухни в столовую.

Часть меня вопит о том, что я теряю мужа, что сейчас самолично толкаю его в объятия другой и признаю свое поражение.

Ставлю графин на стол и иду в гостиную, где на диване нахожу Алису и дочку Яну. Лежат, обнимаются и молчат.

Яна в пижаме. Растрепанная, заплаканная и опухшая.

— Лева еще спит?

— Нет, — раздается тихий и мрачный голос Левы с лестницы. — Не сплю.

Выглядываю из гостиной. Сидит на лестнице.

— И давно ты тут сидишь?

— Да что-то шел и сел. Вот и сижу, — пожимает плечами. — Папа где?

— Папа накрывает на стол, — протягиваю руку. — Идем завтракать.

— Не хочу.

— А надо.

— А смысл?

— Смысл, Лев, в том, что ты живой, — к сыну выходит Гордей. — Вот такой простой смысл.

— Он что-нибудь сказал? — Лева смотрит на Гордея красными опухшими глазами.

— Нет, — у Гордея пульсирует венка на шее. — Лев, тебе не стоит об этом сейчас думать.

— Он быстро умер? — губы дрожат.

Гордей проводит рукой по лицу, смотрит в сторону и шагает к лестнице.Поднимается к сыну и садится рядом, а я пячусь и скрываюсь в гостиной.