Вера Колочкова - Сладкий хлеб мачехи
— Ну конечно, если образ Мадонны брать в качестве эквивалента красоты…
— Мам! Давай не будем про Мадонну, ладно? Ее вообще ни с кем сравнивать нельзя. И уж тем более с твоей этой…
— Ладно. Про святое — не будем. Согласна.
— А ты не смейся!
— Я не смеюсь, Глебушка. Тебе показалось. Честное слово, не смеюсь. И не улыбаюсь даже. Я твои вкусы всегда уважала и впредь буду уважать.
— Да знаю, мам… Ну, а дальше-то что было? Твоя мама не пожалела, что назвала тебя Барбарой, как ту полячку?
— Нет. А чего ей жалеть? Это же и впрямь удивительно, что все так совпало! Она — Брыльска, а я — Брылина. Ты знаешь, мне кажется, что мою похожесть на эту актрису она между делом взяла да и сама себе додумала… А когда человек во что-то искренне верит, то получается так, как он хочет. В общем, мне уже ничего не оставалось, как расти и взрослеть во взлелеянном мамой образе… — тихо рассмеявшись, развела руками Бася. — И ладно бы, если б она сама по себе тихо довольствовалась этим образом — куда ни шло. Так нет же, она и всех окружающих убедила в том, что я — маленькая копия той польской актрисы. И все поверили, представляешь?
— Ага. Психоз массового сознания, да?
— Ну, не совсем уж психоз… Людям, знаешь, всегда хочется чего-то необыкновенного. Вот была бы я, к примеру, Варварой, а не Барбарой, на это обстоятельство никто бы и внимания не обратил, а так…
— Но ведь ты и правда на нее похожа, Бась!
— А что делать? Пришлось! — со смехом развела она руками. — Не могла же я маму подвести! Чем больше росла, тем больше схожести образовывалось.
— А ее ортодоксальный папаша, ну, твой дед то есть, как к этому отнесся? Что ты на актрису похожа?
— Да ему уж и дела не было до этого, Глебушка. Мне двенадцать лет было, когда он помирать собрался. Болел сильно, долго маму мучил… Я помню, как мы с ней ходили за ним ухаживать. Он уже старенький был, слепой и глухой, а все равно — сердитый. Кричал на нее, как на девчонку. А она ведь меня поздно родила, в сорок лет почти… Вот и считай, сколько ей было. Пятьдесят два года — почти пенсионерка. А он ей — Фроська туда, Фроська сюда… Еще и костылем замахивался. Потом он умер, а мы так с мамой вдвоем и жили. Городок у нас малюсенький был, все друг друга знали. Да что я говорю — был, он и сейчас есть…
— Ага, я помню. Там такие деревья росли большие — выше домов.
— Да. Это липы…
— А еще помню, что там были деревянные тротуары.
— Ну да… Мама пишет, что там и сейчас ничего не изменилось. А соседи до сих пор ее спрашивают — как там твоя Баська-полячка в большом городе живет? Представляешь? Меня с детства так и звали — вон, мол, смотрите, Баська-полячка пошла, Фроськина дочь… Смешно звучит, правда?
— Ага, смешно… Мам, а почему бабушка Фрося к нам в гости никогда не ездит? Не скучает, что ли? Я ж ей вроде как внук… Или как бы внук, если я тебя мамой зову… Пусть она приедет, ты ее позови!
— Ой, что ты, ее и не выманишь сюда! Она Вадима страшно стесняется. Да и не только Вадима, она вообще всех стесняется. Такая она у меня — пугливая мечтательница… Нет, я ее приглашала, конечно! И тетя Дуня ее к себе звала. Только она и к ней тоже не поедет. Боится. Она ее всегда боялась, с детства. Странно, да? Вроде тетя Дуня — ее единственная старшая сестра… Хотя, если честно, Глебка, я тоже своей тетки побаиваюсь. Ты же знаешь, какая она у нас боевая!
— Да уж знаю. Классная бабка! Так матюками концептуально по телефону кроет, что уши в трубочку сворачиваются. Таких даже по телевизору не услышишь! Ты знаешь, что она недавно отцу заявила?
— Что? — испуганно вскинула на пасынка глаза Бася.
— А что будто мы с отцом, такие-рассякие, тебя вот уже десять лет как хотим, так и пользуем… Представляешь, так отцу прямым текстом и заявила! И слово такое противное подобрала — пользуем! Я сам слышал.
— Глебка! Ну как тебе не стыдно? Чего ты повторяешь всякую ерунду!
— Так она сама так говорит! Я при чем? — возмущенно растопырил карие глазищи Глеб. — Если б она не говорила, я бы и не повторял!
— И что с того, что она так говорит! — не сдавалась Бася. — У нее просто характер такой… не из легких. Неуживчивый, своеобразный… Понимать же надо! А что в выражениях не стесняется, так этому тоже свое объяснение есть. Она меня таким способом любит, понимаешь? Способом нападения. А что делать — жизнь у них с мамой тяжелая была. Если бы тетя Дуня огрызаться не научилась, то, наверное, тоже овцой забитой около отца-деспота всю жизнь прожила, как мама. Ты знаешь, на самом деле тетя Дуня маму очень, очень жалела, хоть и ругала в письмах за беззубость на чем свет стоит. А когда я школу закончила, она сразу меня к себе позвала, в институт поступать. Чего тебе, говорит, в глухой провинции пропадать? Ну, я и поехала… Поступить не поступила, зато вас с отцом встретила и полюбила…
Последнее слово вдруг ни с того ни с сего застряло в горле, съежилось комком, ударило в нос так и не пролитыми слезами. Вот не зря говорят, что все исходящие из организма слезы выплакивать до конца надо, иначе они потом выскочат в самый неподходящий момент.
Тихо шмыгнув носом, она встала со стула, торопливо развернулась к плите, со звоном подняла крышку со сковородки с омлетом.
— Глебушка, ты добавки будешь? Давай еще, а?
— Нет. Я наелся. Ты только не реви, пожалуйста. Не надо.
— А я и не реву… С чего ты взял?
— Ой, да не держи меня за малолетку, мам! Что я, ситуацию не отражаю, по-твоему?
— В… каком смысле — не отражаешь? Что ты имеешь в виду, Глебушка?
— Что, что… Это ж ослу понятно что. Мам… Да расслабься ты, честное слово! Забей на него! Подумаешь, пусть он налево сходит! Да у всех наших пацанов отцы такие! А у Борьки так вообще… Отец все время туда-сюда мечется, уходит-приходит, уходит-приходит… А матери Борькиной это по фигу! То есть фиолетово — полностью! Она только смеется, говорит, левак укрепляет брак…
— Не знаю, не знаю, Глебушка… — так и не смея развернуться от плиты, тихо проговорила Бася. — Может, и впрямь маме твоего Бориса так удобнее. А я — не могу. Мне стыдно. Тем более мне именно с тобой говорить на эту тему стыдно. Давай не будем, а?
— Мам, да ты сядь… Почему стыдно-то? Я ж тебе не чужой! Сядь, мам.
— Да ну…
Не оборачиваясь от плиты, она вяло махнула рукой, подняла лицо, изо всех сил пытаясь протолкнуть вовнутрь застрявший в горле слезный комок.
— Сядь, мам. Ну чего ты как маленькая?
Басовитые нотки в голосе Глеба звучали так уверенно, будто он и не с мачехой сейчас разговаривал, а с подружкой-ровесницей. Хмыкнув, она тихо села на стул, взглянула на него неуверенно, даже насмешливо улыбнуться попыталась. Хотя лучше бы она этого не делала. Потому что, вместо улыбки, образовалось лишь нервное дрожание губ, и пришлось их поджать жалкой скобочкой.
