Стивен Кэрролл - Комната влюбленных
— Ради бога, скажи, что я не прав, ну пожалуйста, пожалуйста… — заклинал ее Волчок.
Он сунул ей под нос фотографию, перевернул обратной стороной, зачитал аккуратно надписанную карандашом дату, подробно перечислил все, чем они вместе занимались в тот вечер, потом перешел к следующему снимку и проделал все то же самое, скрупулезно, не пропуская ни единой мелочи. На губах у него выступила пена. А вот глаза… И тут Момоко заглянула ему в глаза и увидела, что они неестественно расширились и полны слез, которые, казалось, вот-вот прольются неудержимым потоком и смоют остатки гордости и самообладания. Момоко понимала: сейчас до него еще можно достучаться. Лишь бы он замолчал. Замолчал — и все.
Но Волчок не замолчал. Напротив, его будто прорвало, и все, что он так долго таил в себе, полилось наружу, как гной из чудовищного нарыва.
— Я в тебя верил, — выкрикивал он сквозь слезы, грудь его вздымалась, он судорожно глотал воздух, все тело его ходило ходуном, как вышедший из строя механизм, который, казалось, вот-вот развалится на тысячу деталей. — Верил! — Он утер слезы с таким ожесточением, что фуражка свалилась у него с головы. — У-у, проклятый тупица, слабак несчастный. А ведь верил же, свято верил, что мы с тобой лучше, чем все это дерьмо, — тут он пренебрежительно махнул рукой на лежащую за окном побежденную столицу, — что нам повезло, что мы избранные. — Волчок задрал голову к потолку и раскачивался из стороны в сторону. — А оказалось, что мы как все. Разве нет? Разве нет? Ну, скажи, я не прав?
Момоко тихо стояла поодаль, его слова будто не долетали до нее, а он больше не мог выносить ее молчаливого презрения.
Она слабо осознавала то, что произошло дальше. Он поднял руку, замахнулся, рука опустилась, резко рассекая воздух, и больно ударила ее но щеке. Момоко только однажды слышала выстрел — это было в гостях у школьной подруги в графстве Суррей, лесник подстрелил кролика, — но она на всю жизнь запомнила этот хлопок. И таким же звуком выстрела прозвучала сейчас пощечина.
Момоко отпрянула, потом с молчаливым вызовом взглянула на него из-под рассыпавшихся волос и слизнула выступившую в углу рта кровь. Оцепеневший от ужаса, Волчок уставился на ставшие вдруг пурпурно-красными губы. Но страшнее всего был этот пристальный, неподвижный взгляд, будто превративший его в камень. В этом взгляде не было ни страха, ни боли — только бесконечное разочарование. «Я тоже в тебя верила, — недвусмысленно говорил этот взгляд, — верила в то, что ты принес в мою жизнь, в то, что ты мог мне дать». А еще он говорил: «Я думала ты лучше. А ты такой же».
Волчок растерянно смотрел то на Момоко, то на собственную руку, будто не понимал, чья она, будто к его плечу вдруг приставили что-то незнакомое и чужое. Или, наоборот, будто такая родная, надежная, привычная часть его тела вдруг, обманула его доверие и теперь он с отвращением и замешательством пытался призвать ее к ответу за предательство.
А мгновение спустя он привлек Момоко к себе, покрывал ее глаза отчаянными поцелуями, а рука-изменница пыталась стереть кровь с ее подбородка. В иную минуту это могло бы быть страстной любовной лаской. Момоко хотела было вырваться, но Волчок крепко сжимал ее и все твердил ее имя, будто думал заглушить причиненную боль. И так до бесконечности, он все шептал и шептал одно и то же, он, казалось, решил, что все еще можно спасти и загладить, главное — не отпускать ее подольше, чтобы она наконец поддалась. И Момоко поддалась, от изнеможения и безнадежности. В какой-то миг она почти потеряла сознание и безвольно обмякла в его руках. Этот миг решил все. В этот миг Волчку показалось, что она его простила.
Его тело придавило Момоко и уже совершало какие-то движения, а она глядела в пустоту, и глаза ее были подобны глазам побежденных, которые смотрят, как неприятель вступает в их город. Лежала в расстегнутом платье, с голой грудью, а рядом валялась его фуражка. И все же он гладил ее по лицу с нежностью самого трепетного любовника, касался губами шеи, висков и ушей, самозабвенно зарывался в благоуханный мрак ее волос. Сквозь всхлипывания и прерывистое дыхание до нее доносился далекий голос. Этот голос потерянно шептал ее имя, — казалось, ее зовет ребенок, заблудившийся в туманном сумраке страшных снов.
Момоко безвольно уронила голову. Она ждала, когда это кончится. Ее соски сморщились от холода. Все тело безжизненно оцепенело, ноги обмякли, руки болтались как плети. Она просто сдалась с покорностью трупа.
Потом она нашла в себе силы приоткрыть глаза и вдруг вспомнила молодого Йоши, его альбом и живой наблюдательный взгляд. Снова облизала окровавленные губы и сжала кулаки. Скоро будет легче, скоро она уже ничего не будет чувствовать, совсем ничего, надо просто закрыть глаза.
Когда она их открыла, Волчок, в расстегнутых штанах и выбившейся рубашке, шептал ей слова любви. Они стояли в дверях. Он обливался слезами, и целовал ей руки, и все клялся в вечной любви, и все никак не замолкал, будто хотел пропитать ее любовью насквозь, чтобы ей было уже не сдвинуться с места под тяжестью этой любви.
Момоко не думала, что у нее такие сильные руки. Волчок качнулся назад с каким-то бессмысленным непониманием во взоре, стукнулся головой о стенку и осел на пол.
Тогда она выскочила на улицу.
Глава пятнадцатая
Волчок наконец пришел в себя, открыл глаза и не сразу понял, где он. Уже стемнело, все еще дул ледяной ветер. Он сидел на полу, привалившись к книжной полке, рубашка все так же торчала из расстегнутых брюк. Голова кружилась и болела, то ли от удара, то ли от череды бесконечно сменяющих друг друга картинок, что превращали его черепную коробку в обезумевший калейдоскоп. Волчок отчаянно пытался сложить вместе эти разрозненные вспышки сознания, отделить действительность от кошмара, понять, где крутящаяся в его измученной голове сумасшедшая кинолента, а где его настоящая жизнь. Но, увы, все усилия были напрасны. Только Момоко все глядела на него пустыми глазами, и какая-то личина все заглядывала в окошко памяти, прижималась к мутному стеклу, выкрикивала какие-то слова. Это было его лицо, до неузнаваемости искаженное, изуродованное нечеловеческой гримасой, и слова эти тоже были его. Волчок с трудом мог в это поверить, но слишком хорошо знал, что это правда. Так он и сидел, привалившись к книжным полкам, а Момоко ни на миг не отводила от него взгляда, в котором был написан безмолвный приговор: А ты такой же.
Тонкая полоска света падала ему на ноги через открытую дверь комнаты Йоши. Постепенно Волчок приходил в себя. Он вспомнил, как Момоко с неожиданной силой отшвырнула его прочь, вспомнил, как упал навзничь, как ударился затылком о стенку. То ли он просто отключился на мгновение, то ли действительно потерял сознание. Если да, то как долго длился обморок? Пару секунд? Несколько минут или, может быть, дольше? Сколько времени провалялся он тут у распахнутой двери? Сколько времени прошло с тех пор, как Момоко ушла? Волчок наклонился и попробовал застегнуть штаны. По полу были разбросаны фотографии, там же валялась разодранная оберточная бумага и поблескивала темной кожей пара новеньких американских ботинок. А что, если попробовать закрыть глаза и сосчитать до десяти? Не помогло. Он все так же сидел в той же самой комнате, привалившись к той же самой полке. Постепенно до Волчка стало доходить, что все это безумие на самом деле было. Он не пробудился от страшного сна, и память ему не изменяла. Как бывает во сне, только сон этот был явью.
