Энн Риверс Сиддонс - Королевский дуб
К тому времени, когда я собрала разбежавшиеся мысли, Хилари вышла из ресторана, и я пристально посмотрела на нее. Казалось, промчались целые месяцы с тех пор, как я внимательно разглядывала свою дочь в последний раз.
Дочка стала значительно выше и тоньше, чем была в начале лета, черты лица становились все более изящными и красивыми, волосы лежали буйной копной черных кудрей, но ее прежде сияющие голубые глаза были тусклыми и слишком широко раскрытыми. Она отводила их ото всех, мимо кого проходила.
Хил резко отстранялась от прохожих, приближавшихся к ней слишком близко, а когда подошла к „блейзеру", стала искать глазами меня и рванулась к машине. Она держала руки перед собой, как маленькая собачка, которая что-то просит. Это был ее младенческий трюк, всегда очаровывавший нас. Но теперь подобное поведение выглядело неестественно и жалко. Хил дышала ртом, желая поскорее добраться до меня, и в какой-то ужасный миг я увидела то, о чем говорила Тиш. Хилари выглядела почти как умственно отсталый ребенок.
— О Боже милостивый! — прошептала я. — Посмотри на нее. Это я сделала ее такой!
— Нет, это не так. — Тиш пожала мне руку. — Просто ты сделала дочку излишне зависимой от себя. Энди, я вырастила двух девочек. В этом возрасте они усваивают все во много раз быстрее. Попробуй что-нибудь, что нравится ей. Для начала уроки верховой езды. Картер возьмется учить ее, если ты не хочешь прибегать к услугам Пэт. Ведь он прекрасно обращается с детьми.
Вот так Хилари начала брать уроки верховой езды, сначала на толстой старой кобыле Картера, которая принадлежала его умершей жене, а позже — по протекции этого милого человека — у самой Пэт Дэбни. Теперь даже я видела, что дочка просто рождена для того, чтобы стать наездницей. Мне была противна сама мысль, что Хил сможет довольствоваться только остатками ленивой небрежности Пэт, но моя девочка медленно, но верно начала меняться, и я смирилась.
Дочка все еще оставалась слишком спокойной и бледной, все еще липла но мне, но вскоре начала потихоньку сама ходить на конюшню „Ранэвей" и проводила часы в обществе небольшой чалой кобылы, которая была приятельницей по конюшне и сопровождающей крупного ирландского жеребчика, принадлежащего Пэт. Слабая искорка новой жизни в глазах дочки заставляла мое сердце вздрагивать от надежды и благодарности к Тиш.
— Что бы было, если бы ты не открыла мне глаза, — говорила я. — Мне кажется, Хил просто могла бы исчезнуть из этого мира. Дважды в этом году ты спасаешь нас, Тиш.
— Я ее еще не спасла. Хилари предстоит долгий путь. И не благодари меня. Кто угодно сделал бы то же самое. Картер, например. Он уже готов был поговорить с тобой.
— Это правда? — спросила я Картера два вечера спустя, когда мы сидели перед камином с бутылкой хорошего каберне и мисками оленины, приготовленной с перцем чили. Чарли заготовил мясо год назад и заморозил. В камине горел огонь, хотя все еще было слишком тепло. И, чтобы не было жарко, Картер включил кондиционер.
— Да, — признался он, — правда. И должен сказать, что сердце у меня уходило в пятки, как только я думал о том, как вам будет тяжело выслушать мои слова. Я боялся до смерти, что вы прогоните меня. И не думаю, что смог бы это перенести, Энди Панда.[41]
Он протянул руку и провел пальцем по моим губам. Я замерла и сидела, глядя вниз, на мясо с чили, чувствуя, как горит лицо, а старый кондиционер нещадно жужжал и жужжал…
— Не надо, Картер, — наконец прошептала я.
Не знаю, почему меня это удивило. С тех пор как мы познакомились во время ланча в Гостинице, нам часто приходилось бывать вместе. Встречался ли Картер с другими женщинами, я не знала, но была почти уверена, что нет. Я не сомневалась, что он находил меня привлекательной, хотя никогда не делал явных шагов для сближения. Тем не менее это читалось в повороте его головы, пристальности взгляда, тембре прекрасного голоса. Он покровительствовал нам, но ненавязчиво, и был нежным без надоедливости, всегда приятным и внимательным в том, что он делал и чего не делал. Картер казался искренним и бесконечно заинтересованным в моей дочери, а по отношению ко мне он часто переходил на шутки или делал комплименты.
Я чувствовала себя раскованной, согретой и успокоенной от самой уравновешенности Картера, от того, что он всегда был там, где нужно, и начинала ощущать свою привлекательность — ведь знала, что именно она лежит в основе наших отношений.
Неужели я начинаю думать о нем, как будто он стал для меня чем-то привычным? Несмелое выражение его чувств и откровенное мимолетное прикосновение глубоко взволновали, даже больше чем взволновали — испугали меня.
Я взглянула на Картера. Он пристально следил за мной. Загорелое приятное лицо сохраняло спокойствие, но голубые глаза были напряженно внимательными.
— Напугал, да? Простите, Энди. Меньше всего на свете я хотел бы сделать это. Не беспокойтесь. Я и не собираюсь давить на вас, пока вы сами не дадите зеленый свет. И никогда, если вы так захотите. Мне известно, через что вам с дочерью пришлось пройти… Тиш рассказывала. И я был бы жестоким дураком, если бы добивался вас после всего случившегося.
Мое лицо вспыхнуло:
— Тиш не имела права ничего рассказывать, — заявила я, гадая, что именно она сказала Картеру и как далеко она зашла. Конечно же, Тиш не могла поведать о том темном пятне, которое я прятала внутри…
— Нет, она имела самое большое право, какое только существует. Тиш очень любит вас, она не хочет допустить, чтобы вам снова причинили боль, и совершенно ясно дала мне понять, что, если я поврежу хоть самое малое, она убьет меня собственными руками.
— По крайней мере, она могла бы сказать мне о том, что сообщила вам. А теперь я чувствую себя раздетой — вы знаете обо мне все, а я о вас — ничего. Я даже не знаю, есть ли у вас дети. Даже не знаю, как… как вы…
— Детей нет. Это всегда было для меня настоящим горем. Я люблю ребятишек. Вы хотели спросить, как умерла моя жена?
— Да… Я даже спрашивала об этом Тиш, но она сказала, что это ваше дело — расскажете сами, когда будете готовы. Поэтому я и не задавала вопросов. Я думала, вам будет тяжело…
— Тяжело было вначале. А теперь — нет. Прошло почти шесть лет. Я не говорю много о прошлом просто потому, что роль опечаленного вдовца мне всегда казалась неловкой, и в конце концов я был рад до черта, что она, моя жена, ушла. До сих пор эта мысль приводит меня в ужас…
Я безмолвно смотрела на него, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не сказать сейчас что-нибудь обидное. Любое слово могло причинить ему боль, а мне — дать груз особого интимного знания, неизбежно появляющегося, когда приоткрывается завеса над тайной. Подобную тяжесть мне уже никак нельзя было вынести.
